Михаил Алексеев - Русский характер [Рассказы, очерки, статьи]

Гребу я к ней изо всех сил, а сам кричу:

«Подержись, подержись, милая, сейчас, сейчас!» Уж руку было к ней протянул, чтобы маленького взять. А тут один «мессер» над самой головой как черканет! Р-р-р! И попал. Камнем, сердечная, ко дну пошла вместе с ребеночком своим, только вода в этом месте покраснела.

Сапер вдруг сорвался с повествовательного тона и яростно закричал:

— Разве это люди, разве человек так может? Разве фашист — человек? Вот товарищ Сталин сказал: «фашистский зверь». Зверь и есть, да еще какой зверь-то. В дремучей тайге и то такого не встретишь!.. Вот, товарищ майор, хочешь— верь, хочешь — нет: я до войны белку, и ту бить жалел, а как поглядел я на все это, сердце у меня что корой покрылось, задубенело. Ведь я сапер, и дело у меня тут, сами видите, нелегкое, переправу поддерживаю под миной, под пулей. А вот, ей-богу, завидую бойцам, которые там, в городе, по немцам стреляют. И как скажу себе: «Милай, фашист-то вон он, рядом с тобой, на самой Волге», — нет мне покою. Места себе не нахожу, вконец ожесточился, даже сам себе удивляюсь.

Тут как-то целый гурт пленных провели. На нашем пароме на ту сторону их переправляли. Идут они, небритые, грязные, рвань рванью, которые раненые, которые еле на ногах стоят, трусят, как овцы; друг к другу жмутся. А я гляжу на них, и душа горит: может, который-нибудь из них по той женщине с ребенком очередь-то и пустил. Не могу я спокойно смотреть на эту нечисть. Чувствую, всего трясет. Отвернулся, снял от греха с себя винтовку и отдал ее своему напарнику, бойцу Сене Куликову: «Возьми, пожалуйста, опасаюсь, не стерпит сердце».

Перевез я эту нечисть, и прямо пошел к своему командиру, инженер-капитану. Докладываю по форме: так, мол, и так, прошу откомандировать меня в стрелковую часть. Тот мне: «Это что за новость, почему?» А я: «Потому, нет и не будет мне теперь покоя, покуда я с ними не поквитаюсь». А инженер-капитан говорит: «Не могу я тебя отпустить, ты тут нужен». А я свое долблю, как дятел: «Отпустите на передовые, сил моих нет». Он слушал, слушал. «Ладно, — говорит, — если уж тебе очень невтерпеж на передовой воевать, буду увольнять тебя в свободную смену в город. Фронт-то — вон он, полчаса ходу, постреляй и к своей вахте назад».

Так я вот теперь и делаю: ночью отдежурю на переправе, а потом иду на курган к матросикам. Тут у них километрах в трех имеется позицийка. С ними вместе и воюю вот этой вот винтовочкой, русской трехлинейкой, образца тысяча восемьсот девяносто первого года. Хорошее оружие! Вот я вам говорил, что крови видеть не мог, дичь жалел бить, а сейчас вот уж сколько я с матросиками в окопах пересидел, сколько фашистов на мушку ни брал, ни разу рука не дрогнула.

Немало уже подшиб. А понимаешь, товарищ майор, душе нет покоя, все мне та женщина с ребенком в воде мерещится, и руки зудят — не могу… Не успокоюсь, должно быть, пока хоть один поганец фашистский по нашей земле-матушке ходит или пока меня самого пуля не найдет. Вот они, дела-то какие.

Сапер замолчал. Немолодой, коренастый, усатый, с глубокими морщинами на лице и шее, типичный русский солдат. И лицо у него было в эту минуту суровое, торжественное и непреклонное, как у человека, который только что присягу принял.

Я спросил его имя.

— Фоминых Исидор Николаевич, боец отдельного понтонного батальона. А сами-то мы с Урала, оттуда…

Все поняли, что стряслась беда, когда Иван Никитич распахнул дверь с порога, в нетерпении закричал:

— Давайте на низ и на верх… чтоб закрывали… чтоб ни один пароход! — Оставив дверь отворенной, он оттолкнулся от косяка и исчез в темноте.

Он прибежал в колхоз, там ему немедленно дали лошадь, только без седла. Когда конюх вывел из стойла лошадь, она зажмурилась и отвернулась от света. Иван Никитич навалился животом на ее сытую спину. Конюх светил ему сбоку фонарем. Лошадь тронулась, вышла из полосы света на дорогу, и Иван Никитич погнал ее в темноте, взмахивая растопыренными локтями.

Было ясно, что выброшены две мины. Он хорошо понимал, что это значит. Но диспетчер, которому он доложил о случившемся из Старицы по селектору, стал зевать и откашливаться. А он рассказал диспетчеру, как услышал сперва звук немецкого самолета и выбежал к реке. Самолет, летевший вдоль Волги, низко прошел над его головой. Иван Никитич услышал металлический визг и после этого тяжелые всплески воды. Он хорошо заметил, где это было. Одна мина упала под створами, а вторая недалеко от верхнего белого бакена. Но диспетчер ответил ему:

— Жди, пока придет пароход «Маяк». Он во Владимировке пока стоит. А утром ты сам попробуй поискать их.

— Как-то вы чудно отвечаете, — сдерживая нетерпеливую злость, сказал Иван Никитич. — Чем я, багром, что ли, буду их искать?

Но по селектору не ответили.

Уже занималась заря, когда он вернулся к себе на участок. Он не пошел домой, а сел на берегу и неторопливо скрутил большую папиросу. Табак был крепок, и он закашлялся, хватив слишком много дыма. Оттуда, где он сидел, было хорошо глядеть на могучую и сонную реку, и он видел, как соседние участки зажгли запретные огни, перегородив фарватер.

Вверху скопилось три пассажирских парохода. Там было тихо. А внизу дымил и шипел буксир. Его грязный и тяжелый дым, вываливаясь клубами из трубы, тут же падал к воде. Сзади буксира глубоко сидели две баржи, похожие на большие корыта.

К Ивану Никитичу подошла его жена и молча, устало села рядом. Видно, она тоже не спала этой ночью.

— Что же теперь? — тихо спросила она, глядя на реку.

— Сами, говорит, поищите, — раздумчиво ответил Иван Никитич.

— Что же, — сказала она, потуже затягивая на подбородке узелок косынки. Она всегда так делала, если решалась на что-нибудь.

Иван Никитич покосился на нее.

— Ну иди, стало быть, кликни Буровых.

Пришли солдатки Матрена и Ксения Буровы.

Старики и молодые солдатки в двух лодках выгребли на фарватер. Они взяли с собой толстую веревку, привязали к ней камни и бросили в реку. Веревка тут же пошла ко дну. Ее медленно волокли позади движущихся лодок. Простодушные люди пытались ловить мины, как рыбу.

Мимо них, стороной, пробирался военный катер.

— Эй, на катере! — закричал Иван Никитич, подняв весла.

На катере заметили лодки и остановились. Иван Никитич подождал, пока там выключат мотор, и, когда все стихло, крикнул:

— Как нам лучше мины выловить?

На катере долго молчали. Лодку Ивана Никитича медленно относило течением, и он стал тихонько подгребать назад, чтобы удержаться на месте.

Наконец с катера ответили:

— Бросайте, а то взорветесь. Ждите тральщика и не суйтесь больше не в свое дело.

После этого мотор на катере оглушительно взревел, и катер стал крадучись пробираться меж отмелей.