Павел Толстобров - Крепче брони

На своих бойцов он надеялся. Только руководи ими — все сделают. И не струсят. Да и пообстрелялись за эти дни. Первое боевое крещение батальону пришлось принять сразу же по выходе на правый берег Дона, у Новогригорьевской. Вражеские бомбардировщики долго висели над головами бойцов. А когда ушли самолеты, появилась немецкая мотопехота с двадцатью танками. И, впервые встретившись с врагом, батальон выстоял. Никто не дрогнул, не растерялся. Хорошо показали себя и командиры. Враг, оставив на поле боя восемь горящих танков и несколько автомашин, откатился обратно. В боях за Сиротинскую бойцы показали себя тоже смелыми и отважными гвардейцами. Конечно, сказывается кое-где неопытность. Кроме того, у немцев было превосходство, особенно в танках и самолетах…

Когда добрались примерно до половины склона, в небо неожиданно взвилась ракета, осветив холодным, мертвенным светом все вокруг.

— Ложи-и-ись! — негромко, но внятно скомандовал комбат.

Неужели обнаружили?

Все, однако, обошлось благополучно. Ракета рассыпалась и погасла. Батальон снова двинулся вперед. Чем выше, тем круче. Ноги скользят по каменистому грунту.

На гребне высоты то в одном, то в другом месте нет-нет да застрочит пулемет, прошивая темноту светящимися пунктирами. Этот огонь не опасен: немцы стреляют наобум. Но комбат примечает, откуда бьют пулеметы…

До переднего края противника остается все меньше и меньше. Здесь, на высоте, стало светлее. Гитлеровцы еще ничего не подозревают. Но надо быть особенно бдительными.

Слева опять ракета. И длинная пулеметная очередь.

И на этот раз тревога ложная.

— Это спросонок фрицы, — заметил Шкарутин.

Капитан промолчал.

Невдалеке от вражеской траншеи батальон сделал передышку. Перед атакой людям надо отдышаться, подтянуться.

Еще несколько десятков метров на кручу. И вот последний, решительный бросок.

Комбат скомандовал:

— В атаку, впере-о-од!

— Вперед, герои! Ура-а-а! — крикнул комиссар Куклин.

— Ур-ра-а! — разорвав тишину, разнесся по высоте дружный и многоголосый клич. Гвардейцы пошли в атаку.

Но внезапности не получилось. Противник оказался настороже. Сразу ударили его пулеметы, автоматы. В небо взвились ракеты. У самых вражеских окопов пришлось залечь.

— Вот тебе и «спросонок», — прижимаясь к земле и думая о том, что же сейчас предпринять, буркнул капитан Кузнецов ординарцу. — Тоже мне — стратег!

На этот раз промолчал Шкарутин.

3-я рота под командованием младшего лейтенанта Шадчнева наступала на левом фланге батальона. Несколько отклонившись в темноте, она оказалась в седловине между высотами 180,9 и 146,6, на которую немцы, видимо, меньше обращали внимания. Во время общей атаки рота смяла передний край обороны противника и оказалась у него в тылу.

Под ногами телефонный провод. Гвардейцы режут его финками. Продвинулись метров на четыреста еще. По дороге от Сиротинской движется колонна танков. Рота залегла в овражке.

Но вражеские танкисты, не разобравшись в обстановке, видимо, приняли их за своих. Танки пошли дальше…

В это время и пробрался в роту заместитель командира полка майор Орлов, который до того находился вместе с капитаном Кузнецовым.

Шадчнев доложил ему обстановку.

— Первая и вторая роты лежат под огнем врага, — сказал Яков Матвеевич, выслушав младшего лейтенанта. — Вы в выгодном положении и должны их выручить. Надо бесшумно сблизиться с немцами и атаковать их с тыла. Наше «ура» будет сигналом общей атаки. Так мы договорились с комбатом…

Рота цепью беззвучно двинулась к косогору вправо. Вот уже замелькали головы, спины гитлеровцев. Увлекшись боем с нашими двумя ротами, они не замечали, что делается в их тылу.

Настроение у гвардейцев приподнятое: «Сейчас мы зададим вам, гадам!»

Шадчнев дал сигнал к атаке.

— За Родину, ура-а-а!

— Ур-ра-а-а! — послышалось из-за окопов противника.

Гвардейцы на ходу, не переставая кричать, ведут дружный огонь.

Началась свалка. Фашисты в панике заметались, побежали, бросая оружие. Гвардейцы преследуют их. Две роты ведут рукопашную в траншее. В ходу штыки, приклады, десантные ножи.

Ефрейтор Чаплыгин подбежал к брошенной 76-миллиметровой пушке, пытается открыть затвор, но не знает как.

— Сейчас мы ее приспособим, Саша. — Это ефрейтор Дудка. Он учился в Омском артиллерийском училище.

Ствол пушки разворачивается в сторону врага. Дудка наводит ее по стволу в стоящие поодаль автомашины. Заряжает и стреляет. Откатом ствола солдата сбивает с ног, но он быстро поднимается и кричит:

— Саша, давай снаряд!

Выстрел за выстрелом. Несколько машин уже горят. Немцы разбегаются от них, а ефрейтор палит и палит по ним, работая и за наводчика, и за заряжающего…

Общая атака с тыла и с фронта довершила дело. Гребень высоты был взят. Боевой приказ выполнен.

В немецких окопах бойцы обнаружили арбузы, помидоры и другую снедь, между делом позавтракали, что было очень кстати после напряженной ночи. Они и не заметили, как уже поднялось солнышко.

Комбат да и бойцы, однако, понимали: так просто со своим поражением гитлеровцы не смирятся. Поэтому батальон сразу же приступил к укреплению захваченных позиций. Подправили окопы и траншеи. Бронебойщики оборудовали окопы для противотанковых ружей.

Говорят, что к подвигу готовятся всю жизнь. Наверное, так оно и есть.

Читаю и перечитываю письма Александра Кузнецова домой, письма его матери и сестры, в которых они вспоминают о сыне и брате, разговариваю с однополчанами Александра, которые вместе с ним дрались на высоте 180,9. Читаю, слушаю рассказы, вспоминаю те фронтовые дни, словно раскручивая кинопленку в обратном направлении. Так хочется уловить тот момент в его жизни, с которого начиналось бессмертие…

Может быть, с того случая, когда он мальчишкой потребовал косу и вместе со взрослыми пошел на луг. Вначале, конечно, ничего не получалось. Коса будто нарочно ищет кочки да кусты, с каждой минутой становится все тяжелее и тяжелее, и ее едва держат руки. А с лица ручьями катится пот. Взрослые, видя этот непосильный труд, начинают беспокоиться: не надорвался бы малый. Но упорство преодолевает все. Прошло несколько дней, и за маленьким помощником потянулось ровное, чистое покосиво, разве только поуже, чем у взрослых. И сам он, не обращая внимания на кровавые мозоли на ладонях, улыбается росистому утру и яркому солнцу.

Или когда он взобрался на ретивого коня и помчался что есть духу?

Соседи качали головами:

— Ой, Степановна, свернет твой Шурка шею…

А может быть, в двадцать девятом, когда он, четырнадцатилетний мальчишка, приходит из школы домой и заявляет матери:

— Мы должны вступить в колхоз!