Борис Егоров - Время ранних разлук

Рано утром с заспанным, припухшим лицом является Таманский.

— Где ваш вещмешок? Пятнадцать минут на сборы.

— А куда меня, товарищ старший лейтенант? — Таманский виновато смотрит вниз, трет пальцем перебитый нос. — Простите, так получилось. К вину не привыкши… Кто знал, что оно такое зловредное?

— А к чему привыкши? К водке привыкши? Идите и собирайте вещи.

Таманский поднимает голову, упрямо, решительно говорит:

— Как хотите наказывайте, но из «девятки» мне уходить нельзя.

— Как нельзя?

— Так. Прикажете — хоть на минное поле поползу. Хоть умру. Но только в «девятке»…

— Бросьте, Таманский. Может, скажете, что вам дорог коллектив? Вам коллектив найдут другой. Будут там ваши кореши…

— Вы что же, опять прошлым меня попрекаете?

— А вы его не оставили.

— Нет, товарищ старший лейтенант, оставил. Давно. Разве я совсем плохой? Разве приказа какого не выполнил? Да я…

— Идите, Таманский, собирать вещи. И сдайте оружие лейтенанту.

Таманский поворачивается и уходит. Я сижу один, думаю о том, что произошло. Мне, конечно, жаль Таманского: он хороший разведчик — опытный, умелый. И смелости ему не занимать.

Но вот — прокол. И не впервой. Вспоминаю, под Никополем Таманский крепко провинился. Продал одной старухе телогрейку за самогон. А потом подослал к этой старухе своего товарища. Тот телогрейку у нее отобрал назад: «Разве вы не знаете, что военное имущество покупать нельзя?» Таманский тогда извинялся, говорил, что он «оступился, забылся», давал слово.

Нет, с Таманским надо поступить круто. Сегодня — он, завтра, почувствовав слабинку, другой…

Но у Таманского находятся защитники: лейтенант Бородинский и старший сержант Богомазов. Они долго убеждают меня, что Таманский все осознал, что он сильно переживает, что надо дать ему время исправиться. Обещают, что займутся его воспитанием.

И я неожиданно для себя соглашаюсь. Но говорю:

— Вы его воспитать не сумели. Воспитывать будут другие. Таманского посылаю в орудийный расчет сержанта Татушина. Там ему дадут перца.

В расчете Таманскому будет тяжело. Надо всегда находиться на месте: в любое время дня и ночи может раздаться команда: «Орудие — к бою!» Батарейцы-огневики дело свое считают самым почетным, на другое не променяют. А Таманскому, который любит «вольную», бродячую — пусть и очень опасную — жизнь разведчика, это придется не по нутру.

Вызываю Таманского, сообщаю ему решение: он и рад и огорчен. Рад, что остается в «девятке», огорчен, что предстоит служить в орудийном расчете.

— Буду стараться, буду вкалывать вовсю, — обещает он. И тут же спрашивает: — А после можно опять в разведчики?

— Идите, Таманский.

Сегодня потише. Идет вялая перестрелка. Немцы и мадьяры подожгли кукурузное поле. Они хотят иметь перед собой гладкую, «выбритую» равнину. Чтобы на случай нашей атаки все впереди простреливалось.

…На скирде появляется гостья — Любка. Она быстро поднимается по деревянной лесенке, звонко кричит:

— Вы живы, мужики?

Из своей санитарной сумки она достает газету:

— Читайте, поздравляю!

Я развертываю фронтовую газету и вижу заголовок на всю страницу: «Героическая девятая». Вижу свою фотографию, фотографии Резниченко, Татушина, Квашни, Богомазова, Валикова. В центре страницы — статья майора Красина. Вокруг нее — заметки бойцов.

Целая страница рассказывает о том, как обороняла «девятка» высоту 95,4, как поднималась на гору Чертеж, как вела за последний год контрбатарейную борьбу.

— Любка, дай я тебя поцелую! — возбужденно кричит Валиков. — Можно?

Любка хохочет.

— Эх вы, мужики! Вам бы только это. Ну ладно, можно. Вот сюда.

Любка тычет мизинцем в щеку, около ямочки.

Меня просит к телефону сержант Татушин.

— Видели газету, товарищ старший лейтенант?

— Видел, видел. Поздравляю.

— А мы сейчас провели на огневой коллективную читку, маленький митинг.

Седьмого ноября комбата 9 вызывают в Ужгород в штаб бригады. «Быть к восемнадцати ноль-ноль». Смотрю на часы. Уже семнадцать. Пора собираться.

Садимся на дрезину. Валиков и Козодоев лихо, с детским увлечением качают рычаг. Они разгоняют дрезину так, что она легко перескакивает те места, где рельсы повреждены.

Отступая, немцы делают из железной дороги зубчатку — рвут рельсы небольшими зарядами тола. Получаются зазубрины, выщербины. Или разрушают полотно целиком. Тогда к двум паровозам прицепляют большой крюк. Крюк рвет шпалы пополам.

Под Ужгородом этой разрушительной техникой они воспользоваться не успели. И зубчатки не сделали. На всю линию два-три зубца.

Козодоев довольно ухмыляется.

— Хорошую я штуку достал, товарищ комбат? Что бы мы без нее делали?

— Без нее полный зарез, — подтверждает Валиков.

На товарной станции я выхожу. «Команда» дрезины возвращается назад, на НП.

В штабе встречаю майора Красина, капитана Исаева, Тучкова, других командиров из нашей бригады. Со многими я еще не знаком. Это новички.

— Зачем вызвали? — спрашиваю Красина.

Майор таинственно улыбается:

— Сейчас узнаешь.

Открывается дверь соседней комнаты. Нас приглашают туда. На большом столе стоят кувшины с вином, на тарелках — хлеб, консервы, виноград.

Пока мы рассаживаемся, выходит подполковник Истомин.

— Я пригласил вас, товарищи командиры, — говорит он, — чтобы мы вместе отметили годовщину Великого Октября. Наполните бокалы.

После первых тостов начинаются разговоры.

Мы сидим вместе с Тучковым. Он изменился: лицо погрубело, в плечах стал еще шире, голос тверже, движения спокойнее и увереннее.

Мы можем говорить с ним без передышки, наверное, несколько суток подряд. Конечно, больше воспоминания.

— Помнишь, как в Москве сидели на крыше, гасили зажигалки?

— А помнишь, как ты выбросил в снег патроны? Хотел быстрей на фронт…

— Да. Правильно говорил Тепляков: всем останется, всем достанется.

— Где-то он сейчас?

— Мне писали ребята. Встретили его на Первом Белорусском.

— Это, наверное, после двадцатого рапорта. А Кременецкий по-прежнему в спецшколе.

— «Что вы улыбаетесь, как лошадь на овес?»

— А помнишь, как нас муштровал вот этот злодей? — говорю я, кивая в сторону Исаева.

Исаев улыбается, отвечает:

— Ничего. Зато толк из вас вышел. Мое воспитание!

Тучков тихо напевает:

— Скажи, Василий, а где Оля?

— Во фронтовом госпитале, в Кракове…

— Хирург?

— Хирург. Медаль недавно получила «За боевые заслуги». Кто бы мог подумать, тихая, робкая Оля — хирург. Вчера получил письмо. Кстати, там написано: «передай привет Крылову». Приветы я всегда передавать забываю.