Уильям Эш - Выбор оружия

Она подошла ближе.

— А знаете, вы и вправду совсем измученный, — и не совсем естественным тоном добавила: — Арнолд. — И вдруг словно ее только что осенило: — Сестра сегодня дежурит. Зайдите в дом. Вы сможете лечь, положить ноги повыше. А я приготовлю чего-нибудь выпить.

Он испытывал забавное и даже приятное ощущение — не было сил противиться. Всю волю выпил этот поединок, длившийся неделю; собственных желаний не осталось, и теперь он готов был подчиниться любому капризу девушки. Томас последовал за ней в комнату, увешанную фотографиями чьих-то родичей, обставленную женщиной, которая в отличие от Марго явно стеснялась своей женственности.

Немного погодя, лежа на диване со стаканом в руке — она сидела на полу, прислонясь к нему головой, — он даже подумал, что дело вовсе не в ее настойчивости. Очевидно, так сложились обстоятельства. Они в этой комнате одни, в такой час, и совершенно независимо от их желания самый этот факт диктовал каждое слово и каждый жест, подкладывала ли она ему род бок лишнюю подушку или он с небрежной лаской гладил ее волосы.

Такое подчинение их воль общему шаблону, навязанному обстановкой, оказалось идеальной формой отдыха. И потому Марго, эта всегда раздражавшая его молодая особа, приобрела некий обобщенный облик женщины, которая, как и он, слепо подчинялась определенному режиссерскому замыслу. Они вместе играми сцену, давным-давно сочиненную для них бесчисленными парочками, оказавшимися в таком же положении, с тем же реквизитом; и потому он был даже благодарен ей за то, что она ведет свою роль просто, не требуя от него никакого подыгрывания. Теперь его даже устраивала некоторая ее вульгарность: ведь это уводило к общему знаменателю различия их пола и возраста. Сам он ввел только одно новшество: совестливость мешала ему начать с общепринятой прелюдии, то есть формально объясниться в любви. Это несколько озадачило Марго; она не слышала привычных реплик, но вскоре приняла эту условность, и спектакль превратился в пантомиму. И как во всякой пантомиме, движения их стали более четкими и грубоватыми: она, не стесняясь, перебралась с пола к нему на диван, а он, тоже без Особой деликатности, гладил красивые обнаженные груди и задирал ей юбку. И при этом по-прежнему не чувствуя особого внутреннего побуждения, довольно неохотно подчинялся тому, чего требовали обстоятельства. Все шло нормально, пока его мыслями владела эта комната, которая, как театральная декорация, настраивала их на нужный лад. Однако вскоре, вероятно потому что он не был достаточно увлечен, в памяти вдруг всплыла госпитальная палата. И уже никакими силами он не мог выбросить ее из головы. Одна затемненная комната неумолимо вытесняла другую. До такой степени, что, когда он закрывал глаза, учащенное дыхание молодой женщины, казалось, ничем не отличается от мучительной одышки пленного, который должен сделать свой трудный выбор. Совпадение было смехотворным и в то же время трагическим, оно совершенно спутало его естественные чувства и реакции. Томасу начало казаться, что они здесь не одни; и это так изменило всю атмосферу, только что предрешившую их поведение, что он внезапно прекратил ласки.

Он только начал колебаться, а в мозгу уже теснились десятки доводов против неразумной связи с этой девицей. Он ужаснулся: надо же было так усыпить свою природную осторожность, ведь он чуть не влип в дурацкую историю.

И снова, как в тот первый вечер, она была ошарашена внезапным ослаблением его натиска: что за нелепость, просто необъяснимая и никак не вяжется со всем, что только что было, и с тем, чего следовало ожидать.

Ему стало стыдно перед ней.

— Я не подумал, — он не узнал собственного голоса, — что вы… ну, что у вас ни с кем этого не было.

Это был только предлог; но раз уж он высказал его вслух, это служило оправданием его колебаний. Он даже умудрился додуматься, что проснувшаяся воля действует не только в его, но и в ее интересах.

В глазах Марго застыло тоскливое недоумение.

— Неважно, Арнолд. Я люблю вас, понимаете.

И он подумал: неужели и она безотчетно искала предлогов и оправданий? Но Марго добавила:

— По-моему, я влюбилась задолго до того, как вы меня заметили.

Но это признание, далеко выходящее за рамки минутной встречи, обращение по имени, которое напомнило ему о всяческих обязательствах, вконец разрушило непринужденную случайность — все то, что позволяло ему чувствовать себя свободно.

— Об этом нельзя не думать, милочка. — Он натянул ей на грудь тонкий шелк, словно отгораживаясь от соблазна, и нежно поцеловал.

Но по пути домой мысль о пленном, что заставила его так неловко обратиться в бегство, не принесла ему облегчения. Морщась, он сравнивал свою жалкую возню в темноте — символ всей его здешней жизни — с тяжким испытанием, выпавшим на долю Фрира; там, в ночи, исходя потом и кровью, пленный должен был выстрадать решение, единственно правильное с его точки зрения, каким бы ошибочным оно ни казалось Томасу. Это была настоящая трагедия. А у него, если хотите, все превращалось в фарс.

Он плохо спал и поднялся с зарей. Надо как можно скорее кончать со всем этим. Из запертого ящика прикроватного столика достал экземпляр условий, которые ему предложили выдвинуть, и по притихшей зоне пошел в лазарет.

Рука часового шлепает по ремню, когда он делает на плечо при виде Томаса и поворачивается на своем посту; гулко отдаются шаги в пустой приемной, в тишине звуки особенно громки. С минуту он нерешительно медлит у двери лазарета, потом отодвигает засов и входит.

Фрир выглядит ужасно, щеки и подбородок заросли рыжеватой щетиной, отчего кажется, что прошедшая ночь отбросила его назад, к тому состоянию, в каком его привезли. Рядом на стуле груда окурков; ага, значит, решение принято, и именно такое, как надеялся Томас. Фрир ни за что бы не выкурил сигарету, если бы намеревался отклонить его предложение.

Несколько минут оба молчали. Томас протянул документ.

— Увидите, это почти то, на что вы могли надеяться.

Фрир прочел документ, точнее проглядел. Видно, и ему хотелось покончить как можно скорее.

— Я должен подписать?

— Пожалуй, это мысль. В конце концов мы, как и вы, берем на себя обязательства. Я тоже подпишу. —

Он вынул из кармана самописку. — Хотите прочитать внимательнее?

— Зачем? Чтобы сохранить иллюзию полноправного участия в сделке? Чтобы было похоже на ваши знаменитые контракты, заключенные по доброй воле?

Он долго держал ручку, лежа с закрытыми глазами и горько сжав рот. Потом — резкий росчерк пера. Когда он протянул назад бумагу, Томаса поразила ненависть, горевшая в светлых глазах.

— Теперь убирайтесь! — сквозь стиснутые зубы. — Убирайтесь и оставьте меня в покое!