Уильям Эш - Выбор оружия

В конце концов то, что он чувствует к Марго, — отнюдь не любовь, хотя неудовлетворенное желание и слепая ревность объединенными усилиями создают видимость оскорбленного чувства. Поэтому надо просто переспать с ней или с кем угодно и покончить с тем, что породило эту иллюзию влюбленности и невыносимое ощущение, что ты добровольно пожертвовал чем-то очень дорогим. Ну вот, лекарство найдено, остается только испробовать его. У Томаса отлегло от сердца, но, увы, ненадолго: само лекарство снова вызвало в памяти Лоринга, обнимающего ее нежное тело. Да будь все проклято! Может, он и не был влюблен в Марго, но начинал подозревать, что и на самом деле влюбился, болезненно влюбился в страдания, которые она ему причиняла. Навязчивые непристойные видения душили его, тошнота мешала и думать о лечении.

Забудь об этом, уговаривал он себя и налил новую рюмку. Это куда менее важно, чем вторая потеря. Боль тут, может, и острее, но время излечит ее; между тем все его будущее зависит от того, удастся ли снова уговорить пленного принять его план.

Неужто никакой надежды на успех? Этого ему не снести. Он попытался вообразить весь ужас поражения, и тут вдруг на помощь пришло чувство, которое всегда пронизывало его отношения с людьми: он считал, что стоит только сильно захотеть, и он возьмет верх над кем угодно, непременно добьется своего. Да, конечно, это единственный принцип, на котором надо строить жизнь. Вот оно, мерило растущей враждебности к пленному: он — угроза, и не только вере Томаса в себя, но и самим условиям его существования, Надо справиться с неприязнью, которую он вынес из последней встречи в камере, и тогда можно считать, что еще не все потеряно.

Он только теперь начал понимать, почему никогда не испытывал ненависти к людям. Ведь никто, пожалуй, кроме Лоринга, не бросал вызова уверенности Томаса в собственных силах. А может быть, безотчетный внутренний импульс всегда удерживал его от столкновений, которые могли бы пошатнуть эту глубокую веру в себя? Или был у него внутри какой-то контроль — он о нем и не подозревал, — тайный защитник от возможных неудач? Так почему же этот душевный оракул, раньше, видно, непогрешимый (раз Томас даже не замечал его), не оградил его и на этот раз; как он допустил, чтобы Томас по уши влез в такое сомнительное предприятие?.. И что ж теперь, так и жить с ощущением постоянной неуверенности в себе? Нет, этого он даже не мог себе представить.

И подумать только, что роковой удар нанес ему именно Фрир! Человек не слишком большого ума, у которого чувства господствуют над разумом, кого легко поддеть на удочку общеизвестных басен, как любого серого обывателя на уличном перекрестке. А может быть, этот ничем не примечательный Фрир и впрямь черпает силы из какого-то неведомого источника, и перевод в тюрьму восстановил контакт с этим источником, отчего у пленного прибавилось и ума и решимости? Нет, Томас не мог допустить, что его победила сила, для которой Фрир служил только орудием; признать такое — означало бы, что весь его мир рухнул так же бесповоротно, как если бы его самого сразила рука другого человека.

Из этой томительной безысходности был только один выход, одно лекарство. Во что бы то ни стало добиться хоть крошечного успеха в схватке с пленником. От этого зависит его внутренний покой!

К вечеру Томас еще раз сходил проверить, нет ли приказа. Ничего нового не было, а в полицию возвращаться не хотелось, пока точно не будет известно, какое решение приняло начальство относительно Фрира. Может, и лучше, если они откажутся от его плана. Тогда никто не узнает, что он не сумел довести дело до конца.

Впереди ждала бессонная ночь. Он допил остаток виски, надеясь, что опьянеет и заснет. Но это не помогло. Он лежал и обливался потом в душной комнате; потом снял куртку от пижамы и сразу начал тревожиться, не застудит ли желудок под вентилятором. И никак не мог улечься поудобнее, вертелся, каждую минуту менял положение; все тело чесалось нещадно, то тут, то там по коже будто ползали букашки.

Наконец далеко за полночь он забылся сном, но очень скоро вскочил, охваченный необычным чувством страха. Его мучил не кошмар, а какая-то смутная пугающая мысль, которая возникла из тьмы и постепенно заполоняла мозг, пока окончательно не прогнала сон. Пожалуй, он определил бы эту мысль как ощущение конфликта — резкого противоборства и непримиримости. Это было нечто бесформенное и расплывчатое, не столкновение каких-то сил, а чистая идея полной несовместимости, вражды столь лютой и убийственной, что мир расколот надвое и в зияющей пропасти без следа исчезает все, чем пытаются заполнить ее с обеих сторон. Идеалы, надежды, чаянья и заверения — все летит в эту непреодолимую бездну и обращается в прах. Ни слова, ми чувства, ни мысли не могут перекинуть мост на другой берег. Пропасть ширится, засасывает в бездонную пасть все новые и новые стороны жизни, пока все не исчезает и не растворяется в немом небытии. Только одно небытие и остается в конце концов. Томас никак не мог стряхнуть с себя этот кошмар, у него хватило сил только снова превратить его в сон и окончательно подчиниться ему.

На следующее утро он проснулся с головной болью, оделся и выпил несколько чашек черного кофе. В своем отделе он, как и предполагал, обнаружил, наконец, письмо, которого ждал два дня. Пленного надлежало перевезти в Рани Калпур сегодня же. Томас невесело рассмеялся и посмотрел на часы. В его распоряжении не более пяти-шести часов, а надо еще сделать так, чтобы человек, которого привезут в столицу, хоть отдаленно напоминал того, кого он описывал в своих донесениях.

Когда он приехал в полицию, жизнь там уже била ключом. Шэфер, сидя за столом, сначала дал последние указания отряду полицейских, потом, самодовольно ухмыляясь, повернулся к Томасу.

— Прошлой ночью взял еще троих, — сказал он. — Ещё троих связных?

— Именно. У них тут была целая сеть. И хорошо запрятанная. Но теперь их вывели на чистую воду.

— Это Сен?

— Да, Сен. Он нас до смерти заговорил, проклятый. Я только гляну на него, он сразу же выпаливает что-нибудь новенькое.

Томасу стало не по себе, и он, видимо, не сумел этого скрыть.

— А что? Это и есть моя работа. Развязывать им языки. Кстати, кое-что может пригодиться и вам. Там, в лачугах за трубопроводом, мы взяли одну девицу, её зовут Анна и, по словам Сена, она подружка вашего парня.

— Да?

— Именно. Они тоже любят порезвиться, как и мы, грешные. Подлая сука! Отбивалась, как черт, когда мы ее тащили.

— Что с ней будет?

Шэфер провел рукой вокруг шеи.

— Её дело швах. В стене — оружие и снаряжение, под полом — листовки, ее не выцарапает самый ловкий из местных адвокатов.

Томас шел в глубину двора, мимо камер, где валялись новые заключенные, и чувствовал, что теперь ему все равно, на кого обрушилась беда — на своих или на врагов. Любая трагедия, чья бы она ни была, только усиливала горестное сознание постепенной гибели всех его надежд. Вероятно, постоянное отождествление себя с Фриром сближало его с каждым, кто был связан с пленным. Надо поскорее освободиться от этого балласта; но даже теперь он не мог сделать этого, не одержав хотя бы маленькую победу. Вот, например, он заставил Фрира подписать документ и сразу почувствовал себя свободным, настолько свободным, что даже начал презирать пленного. Ему лишь бы обрести ощущение своего превосходства, вместе с ним вернется независимость, и тогда — какое ему дело до горя, постигшего Фрира!