Уильям Эш - Выбор оружия

Не успел Томас зайти в бар, как появился Лоринг, он с надменным видом оглядел зал и подсел к Томасу.

— Празднуете? — спросил он с вызовом.

— Еще нет.

— А пора бы.

— Я свое дело сделал. — Уязвленный Томас сказал лишнее: — Жду дальнейших указаний.

— Я вижу, — Лоринг закурил, — что вы забыли наш уговор. Вы собирались добыть мне кое-какие сведения.

— Нет, не забыл; но все это приобрело слишком важное значение, чтобы…

— Чтобы побеспокоиться о таких пустяках, как оперативные данные, — с издевкой перебил Лоринг. — Но вы хоть добились того, что хотели?

— Надеюсь.

— Если вы смогли добиться таких важных результатов, что вам стоило выведать для меня несколько мелочей?

— Дело совсем не в этом. Человек может стойко держаться и не выдать факты, от которых зависит жизнь его друзей… А когда речь идет об общих проблемах, о справедливой и несправедливой политике, о его гражданском долге, он теряется и, если на него насесть, начинает противоречить самому себе.

— Чепуха! Уж раз он начал поддаваться, из него можно вытянуть все. Не виляйте, вы просто решили использовать его только в своих целях. Меня не провести вашими разговорчиками, что дело теперь идет о большой политике.

— Так же как вам не провести меня повышенным интересом к оперативным сведениям, — с хитринкой ответил Томас.

— Вам просто хочется, чтобы этот человек стал предателем во всех смыслах. Лоринг откинулся назад и нервно покачивался, заложив ногу на ногу.

— Выпьем еще по одной? — предложил он, криво усмехнувшись. Томас нехотя согласился.

— Вы правы, — внезапно сказал Лоринг. — Я хотел, чтобы он раскололся и сломился. Чтобы он помог нам убить этих туземцев, с которыми водится, чтоб он на коленях молил сохранить ему жизнь.

— Мне кажется, вы не на такого напали, — сухо заметил Томас.

— Знаю. — Лоринг отрывисто засмеялся… — Я же говорил вам, что произойдет, а? Вы настолько спелись с этой скотиной, что начали его защищать. — Он метнул на Томаса злобный взгляд. — Потому что не уверены в себе. У вас нет ни преданности, ни патриотизма.

Переход от раздражения к нескрываемой злобе произошел так быстро, что Томас, хоть и знал вспыльчивость Лоринга, был застигнут врасплох; и как прошлый раз, понял, что медлительность может быть истолкована не в его пользу.

— Для вас, — продолжал Лоринг, — Чрезвычайное положение только повод для разглагольствований, чтобы все видели, какой вы умный. Ничего, недалек час, когда вас схватит за горло, и тогда вы запоёте по-другому.

В ответ на враждебный выпад Лоринга Томас решил не оправдываться, а, наоборот, перейти в наступление.

— А знаете, — сказал он, прищурив глаз, — вы так долго подкупали и запугивали туземцев, что совсем разучились обращаться с людьми по-человечески.

Он и сам испугался, не хватил ли через край, и с нетерпением ждал, что скажет Лоринг.

На мгновение лицо Лоринга перекосилось от бешенства; но потом, словно не принимая выпада Томаса всерьез, он запрокинул голову и разразился пронзительным смехом.

— А вы не умеете обращаться с туземцами. Это ваша беда. Потому и в лагере у вас такой кавардак. Но это еще не все. Вы и с женщинами не умеете обращаться. Одно, очевидно, вытекает из другого.

У Томаса перехватило дыхание.

— Что вы имеете в виду?

— Довести эту Марго, как вы сделали, а потом — в кусты. Я случайно наткнулся на нее вчера вечером, и за рюмкой вина она мне все выболтала. Но ничего, — он осклабился, — я уж постарался ей помочь.

Томас знал, что последует дальше, и у него перехватило дыхание. Знал, так как в эту секунду готов был отдать все на свете, лишь бы не слышать того, что сейчас скажет Лоринг; хоть бы его горькое предчувствие не оправдалось, но, увы, даже то, как отчаянно он цеплялся за эту надежду, только убеждало его, что он не ошибся. И в короткий миг перед тем, как Лоринг подтвердил его страшные опасения, Томас вдруг понял, что девушка, о которой он и не вспоминал, для него дороже всего на свете. В один короткий миг перед ним раскрылась вся его трагедия: он даже не понимал, чем была для него Марго, как позорно он вел себя с ней, а этот подлец Лоринг сумел воспользоваться роковым недоразумением.

Однако даже отвлеченный взгляд на вещи не утишил острой боли, которую он испытывай, выслушивая рассказ Лоринга. Ее имя словно ножом полоснуло Томаса, сердце забилось медленно, мучительно; дрожащими руками он шарил по карманам в поисках сигареты, а когда Лоринг кончил, к горлу подступила тяжелая, обессиливающая дурнота.

Он сделал вид, что поглощён зажигалкой, и ему, видно, удалось скрыть свои чувства лучше, чем он думал, иначе Лоринг не рискнул бы нанести последний удар:

— А знаете, ведь она оказалась девушкой.

Какая ирония судьбы! Только что Томас без особого успеха пытался изобразить гнев, чтобы поставить Лоринга на место. А сейчас, когда он действительно с наслаждением убил бы этого человека, когда ярость клокотала в нем с такой силой, что он готов был лопнуть, он не имел права давать выход своему гневу.

— А мне-то какое дело! — наконец выдавил он из себя и сам понял, что слова его прозвучали, как стон.

Лоринг ушел, а он все сидел, раздавленный, бессмысленно глядя в одну точку. Он продолжал пить, но вино не действовало, ничто не заглушало боль в сердце. Мог ли он не знать, что это непременно произойдет, мог ли не предвидеть, каким это будет потрясением? Он хотел было тотчас же идти к Марго, но отказался от этой мысли. Все равно перед глазами она будет вместе с Лорингом. Ему не удержаться: он бросится, повалит ее и надругается, как тот, другой. Да разве мало он оскорбил ее? И, оскорбив, разве не причинил боль самому себе? Она была только девочка, и, вместо того чтобы взять ее под свою защиту, он, эгоист, толкнул ее на это! Она его любила, а он просто-напросто швырнул ее Лорингу. А мог бы открыть перед ней мир любви заботливо и нежно — он знал, что сумел бы, — но он предоставил это человеку, который взял ее потому, что нечем было заполнить вечер. Боже мой, есть ли в мире что-нибудь более определенное и безвозвратное, чем грань между девственностью и познанием; и он бездумно навсегда отбросил счастье вместе с Марго перейти эту грань на гребне романтической страсти.

Он тряхнул головой. Надо отбросить горькие мысли. Голова должна быть ясной. Надо довести до конца затею с пленным.

Он встал; нет, даже вино не затуманило грязные картины в его мозгу и не дало облегчения ноющему сердцу, оно только мешало держаться на ногах. Шатаясь, он добрел до дому, но уснуть не мог. Сон бежал от него. В голове кружились всё те же мысли. Он хотел утешиться сознанием, что намерения у него были самые лучшие, что он действовал из высоких моральных побуждений; но все кончалось одним и тем же: беспомощный, несчастный, он видел перед собой механические движения их обнаженных тел.