Рышард Лисковацкий - Жизнь вечная

Яма уже была такая глубокая, что руки Войтека погружались в нее по локоть. — Есть вода? — Только сыроватый песок… — ответил Войтек и разжал пальцы, чтобы показать мне пригоршню этого сырого песка. Я вытащил из кармана носовой платок и сказал: — Сыпь сюда… Выгребай до дна, браток, и сыпь.

Войтек взглянул на меня недоуменно, но песка не пожалел. И вдруг мы услыхали нарастающий рокот и так же, как «Старик», принялись разглядывать небо. «Мессер» летел очень низко, покружил над сосняком, потом над полем. И тут из деревни, куда «Краюха» с флягой собирался, взлетели три красные ракеты. Пилот, очевидно, их заметил, набрал высоту и полетел на юг, в сторону Яновских лесов.

— Ох, получил бы я водицы. Напоили бы меня досыта, — проговорил «Краюха», провожая взглядом гаснущие ракеты. А я уже был возле «Старика». Крутил и выжимал узелок с песком, пока на губы раненого не упало несколько темных капель. — Маловато, но все же… — улыбнулся я, и «Старик» сначала старательно облизал губы, а потом тоже улыбнулся.

«Старику» пятнадцать лет. Когда к нам в марте прибился, мы хотели его поживее спровадить домой. Но он вытащил из кармана какую-то записку, подал мне, поскольку я стоял ближе всех. — Что это такое? — Важное письмо, — пояснил парнишка, — разрешение из дома. — Какое еще разрешение? — Посмотрите, там написано… — Трижды я прочел про себя, а затем вслух, убежденный, что все должны послушать. Это было письмо матери партизанам, удостоверяющее, что она согласна, чтобы сын ее к ним присоединился, поскольку нет у нее иного выхода и, даже если она не согласится, он все равно поступит по-своему, так пусть уж это будет с ее согласия и благословения. Сын был хорошим, послушным, пока немцы отца не застрелили, а теперь неслух необузданный и великая злоба им владеет, так уж пусть пан командир обратит на него внимание, ведь от горячности до беды один шаг, и пусть о нем позаботится, поскольку это сын единственный, дитя единственное, а кто-то же должен будет вести хозяйство. Я дочитал письмо, тишина воцарилась почти благоговейная. И все ребята смотрели кто в сторону, кто вверх, кто вниз — песок рассматривали или свои драные сапоги, лишь бы не выдать волнения. Уж так нас жизнь помяла и потрепала, что должны мы быть тверды как камень и не давать волю чувствам. Но твердость наша, видимо, определялась тем, что всеми корнями были мы связаны с миром, где ценится любое чувство и плачут над могилой, ибо иначе не посмеешься у колыбели. — А ты хоть знаешь, к каким попал партизанам? — спросил наконец «Белый», нарушая тишину. — Знаю, к польским… — сказал парнишка и вытянулся по стойке «смирно». — К польским… — повторил я вслед за ним и тут же добавил, чтобы внести полную ясность: — Ты попал, сынок, в Армию Людову. — Так он и остался в моем взводе. Долго раздумывал, когда я велел ему выбрать кличку. Волк? Ястреб? Рысь? — Буду «Стариком»… — заявил он, обнажая в улыбке зубы. Роста он был небольшого, тощий, с виду пятнадцати лет не дашь. Но перестали его окликать: сынок, мальчонка, малец. Появился у нас «Старик».

Ромблев запомни, ибо там получил ты настоящее боевое крещение. Они шли все увереннее, ободренные нашим молчанием. Так близко подпустили их, что капли пота были видны на лицах и хоть пуговицы на мундирах считай. Руки у тебя дрожали, тряслись, я хотел шепнуть: держись, не тебе первому открывать огонь. Но тут ротный выкрикнул команду, грянули дружно все наши пулеметы, и ты с близкого расстояния мог увидеть, как валятся на землю непобедимые, как послушно умирают, как бегут без оглядки, теряя автоматы. Они любят иметь дело с безоружными. На твоего отца набросились впятером, и каждому хотелось урвать частицу победы над ним, хотя достаточно было бы одного выстрела, чтобы покончить с истерзанным человеком. Ты стрелял сосредоточенно, истово, словно разгадал мои мысли. Позади нашей цепи начали рваться мины, осыпая нас осколками и песком. Ты, пожалуй, не слыхал этих разрывов, охватила тебя великая глухота, и я гордился тобой. Стреляй, «Старик», поверь мне, что и твой отец, и все наши убитые только такой отходной и ждут от нас. А ранило тебя вечером, когда бой стихал и только фашистская артиллерия прощупывала наши позиции. — Кажется, задело меня… — удивленный шепот и еще большее удивление в глазах. Ты трогал мокрую, потемневшую на груди рубаху и разглядывал окровавленные пальцы. — Ничего страшного, будет о чем ребятам рассказать в деревне… — А вы видали, как я им врезал? — Уложил с десяток, везло тебе сегодня, «Старик». — Он поддакнул мне кивком. Немного погодя батальон разделился на мелкие группы, ибо только так можно было прорваться сквозь кольцо вражеского окружения.

Вернулись из разведки Войтек и «Налим». Сумерки уже поглотили нас, и мы принялись готовиться к броску через зеленое поле, ставшее черным. «Краюха» поправил носилки, сооруженные из двух жердей и непромокаемого плаща. — «Старик»… — я наклонился над парнишкой. — Еще один рывок, последний решающий рывок — и кончится твое путешествие. Будешь когда-нибудь вспоминать о нем, будешь перебирать день за днем в памяти, чтобы при сравнении стали очевиднее все контрасты. И когда, оглянувшись вспять, увидишь это свое, полное лишений лесное житье, покажется тебе оно самой прекрасной порой твоей жизни. — «Старик» не ответил, и я еще ниже наклонился к нему. — Надо спешить, — торопил «Куница». — Живее, ребятки, каждая минута на счету. — Еще ниже я склонился, к самым его устам полуоткрытым, к широко открытым глазам, к боли его, которая вдруг пронзила меня насквозь. — Ну, живей… — И услышал собственный крик: — Заткнись, куда торопишься? Надо по-человечески похоронить «Старика»…

Руками, прикладами, кинжальными штыками принялись мы песок раскапывать. На опушке, у самой кромки поля, которое завтра утром снова будет зеленым. Этакая ямка, а «Старик» в ней уместился. Начали закапывать, и я подумал, что надо бы вернуть «Старику» письмо, с которым он пришел к нам. Вынул записку из кармана и, немного поколебавшись, снова спрятал. Ведь что-то должно остаться от нашего «Старика», кроме обычной памяти, которая часто бывает куда менее долговечной, чем бумага.

Перевод М. Игнатова.

Р и ш а р д Л и с к о в а ц к и й. Товарищ генерал, вы не могли бы, вспоминая свой боевой путь, начать рассказ с весны 1945 года, когда для солдат 1-й армии Войска Польского, измотанных тяжелыми боями за Померанский вал, Колобжег, наступила передышка. Штаб армии разместился тогда в Грифицах, возле Грифиц расположился и штаб дивизии. Ждали новых приказов, и польский солдат мечтал принять участие в битве за Берлин.

А пока отдыхали, пахали поля. Историки даже дали точные цифры: тогда удалось вспахать и засеять 5306 гектаров.