Рышард Лисковацкий - Жизнь вечная

Ты был для меня самым большим, самым сильным, самым справедливым, ты научил меня всему, ты, как азбуке, учил меня жизни — от первой буквы до последней, да что там буквы, не слишком это удачное сравнение, ведь в твоем учении не слова были самым главным, хотя и они были важны, но за каждым важным словом стоял важный поступок, так ты учил меня, и мне не нужно вызывать это из глубин памяти, я еще ясно все это вижу, хотя сейчас ты стоишь в двух шагах от меня, и тень ложится на все то, чем я гордился, стоишь, проникнуть бы хоть на секунду в эту тень, ты дал мне больше, чем жизнь, ты дал мне веру и надежду, и первый пистолет я получил тоже из твоих рук, вот он, мой, и только мой, я не расстанусь с ним, особенно теперь, после твоего падения, потому что если самые сильные, самые справедливые люди и те не железные, то почему я должен думать, что я железный, я вгонял иголки себе в тело — боль, ящиком стола сдавливал пальцы — боль, но ведь этой болью управлял я сам, невелика штука страдать по собственному приказу, отдать приказ и быстро его отменить, когда стон начинает рваться с губ, теперь-то я уже знаю, именно поэтому не оставляю пистолет дома, мой пистолет, моя последняя воля, теперь я знаю, что лучше испытать себя самому, прежде чем они начнут испытывать, я успею, Виктор мне объяснял, а я чувствовал, что это он пытается встать на твое место, смотри, что получается, говорил он, люди ждут смерти, выпрямившись, навытяжку стоят перед смертью, а перед болью ползают на коленях, пресмыкаются, не всегда так бывает, сказал я тогда Виктору, не всегда, не всегда, но сегодня я мысленно соглашаюсь с этими словами, мне приходится согласиться, чтобы не вцепиться тебе в горло; Макс говорил, что иметь такого отца — это иметь все, давно он это говорил, когда я и правда все имел, а неделю назад я написал о тебе стихи, которых ты никогда не прочтешь, послушай, потому что их ты не услышишь, если преступил запретную черту, не возвращайся к своему очагу, забудь, как пахли деревья в твоем саду, если преступил запретную черту, такое начало стихотворения, а каков твой конец — ты преступил запретную черту и осмелился вернуться…

Он торопливо стащил с себя пиджак, сорвал рубашку, и Роман увидел бледное, истерзанное тело. Фиолетовые полосы увидел, синяки, язвы и струпья. — Шесть допросов, шесть кругов ада я прошел. Посмотри, мне даже ногти вырвали на некоторых пальцах, а живот у меня опален огнем. На проволоке клок ваты, намоченный в спирту… и Feuer, Feuer, загоготали, и огнем по коже. Это было, ты знаешь, что это было? — Знаю… — ответил Роман, опуская голову, а знал он еще больше.

Тогда Виктор дал мне эти три записки, если хочешь, можешь прочесть, сказал он, кладя мне руку на плечо, мнения разошлись, некоторые советовали отстранить тебя от этого тяжелого дела, не думай только, что не доверяли, они просто хотели тебя пощадить, я стукнул кулаком по столу, так, что даже кисть онемела, так, что даже чернильница слетела на пол, хватит, я не ребенок из сиротского приюта, чтобы мне подачки совали из жалости, это фальшивая жалость, и никто не смеет мне закрывать глаза, когда мой отец проходит тяжелейшее испытание, так получается, что он перед двумя судами стоит: перед гестаповским и перед нашим; ты имеешь право знать всю правду, согласился Виктор, это твое право, поэтому я и принес тебе эти записки, мы начали читать, а вернее, Виктор читал, время от времени комментируя эти короткие фразы, пронзительно ясные и такие для меня мучительные, легко было кричать, что я имею право знать правду; труднее класть голову под острые, как нож, слова, остерегайтесь «Лесничего», начал Виктор, «Лесничий» раскололся, сломался на третьем допросе, его уже не бьют, но все еще возят в дом Черского, где находится гестапо, вчера его продержали там три часа и не били; С. из синей полиции дал понять, что надо держаться подальше от «Лесничего», ликвидируйте явки в Б., К., З., медленно читал Виктор, а я закричал диким голосом, что не могу в это поверить, хотя моя вера или неверие ровным счетом ничего не значили, вчера пришло известие, что гестапо накрыло явки в Быхаве и Замостье, записки опоздали, и только в Красноставе нам удалось опередить гестаповцев, а теперь собирай свое барахло, сказал Виктор, не буду, ответил я, отсюда я не двинусь…

Он налил в таз воды, вынул из шкафа чистое полотенце. — Умывайся, папа, а я чего-нибудь приготовлю. У меня есть немножко настоящего чая и настоящего сахара. Это ребята Макса сделали мне подарок, они добрались до кладовой земского комиссара в Лукове, и мне кое-что с этого дела перепало. — Теперь он стоял в кухне, вода в чайнике уже шумела, крышка начала подпрыгивать, он стоял, как бы пытаясь продлить еще на минуту, еще на две это одиночество вдвоем. Потом опустил пальцы в ведро с холодной водой, плеснул водой в лицо и сразу же схватился за кипящий чайник.

Именно так это и выглядит, пронеслось у него в голове, — именно так, меня бросает то в холод, то в жар. Сколько во мне гнева, столько и беспомощности. Чего я еще жду — пока наивность окончательно не усыпит меня? И все-таки я жду. А он пришел сюда, чтобы передо мной исповедаться, рассказать о своем падении. С первой минуты, как только он перешагнул этот порог, он пытается впутать меня в то, из чего сам уже не может выпутаться. Я искал в его глазах хоть каплю скорби. Смущение, стыд, чувство вины? Не нашел. И боль в его глазах, ему, конечно, больно. И радость, потому что он, наверное, правда рад, что снова со мной. Боль, радость. И ничего больше. Неужели он пал так низко, что вырваться из когтей смерти для него — высшая цель, достойная любой цены? За это уже заплатили своей свободой ребята из Замостья и Быхавы — «Гураль», «Холодный», «Осколок», то есть трое за одного. Пока трое, потому что, кто знает, какой будет окончательный счет, сколько на самом деле он заплатил за свою свободу? Разве это свобода? Неужели он так наивен, что не чувствует веревки у себя на шее? Они потянут за эту веревку, когда придет время. Он так долго учил меня конспирации, посвящал в разные тонкости, из повседневной борьбы создавал великие теории человеческих побед и поражений. А сегодня хочет, чтобы я поверил в его побег. А если? — Роман принялся заваривать чай, разливая воду. — А если в записках не все было правдой? Разве не бывало, что подозрения падали не на тех? В прошлом году мы отреклись от Мариана, потому что вокруг него стали происходить какие-то странные вещи. Мы избегали его, меняли места встреч, а он рвался к нам через все преграды. Он ничего не понимал, наше поведение вызывало у него агрессивность, и эта агрессивность опять-таки свидетельствовала против него. Все кончилось хорошо, а могло кончиться и приговором. Потому что были и такие, которым не терпелось поскорее убрать Мариана. В течение месяца каждый провал записывали на его счет. А разве сейчас кто-нибудь специально выяснял, как все это случилось в Быхаве и Замостье? Что можно выяснить за несколько дней? «Гураль» был парень лихой, осторожностью не грешил. Да не в «Гурале» дело. Бдительность. Пусть даже чрезмерная. Но разве я с этим спорю? Как я могу отрицать, что один легкомысленный шаг — это часто десятки арестов. Но как этой бдительности придать человеческий вид, что сделать, чтобы около нее осталось хоть немного места для терпения и здравого смысла? У нас есть записки из тюрьмы, но ведь их писал человек, которого тоже избивали на допросах. Он выдержал, не раскололся. А что мы еще о нем знаем? Может, у него сейчас нервное расстройство, и он никому не доверяет, в каждом из сидевших вместе с ним видит предателя? Меня бросает то в жар, то в холод. Из огня прямо в ледяную прорубь. Убежал? Когда человеку удается вырваться из ада, он стремится как можно скорее рассказать о своем бегстве во всех подробностях, а мой великий человек медлит, как если бы боится, что ложь застрянет у него в горле. Но ведь я в аду не бывал, так откуда же я могу знать, что самое главное для тех, кто из ада вырвался? Я не убежал. И хорошо, что остался здесь, что на этой квартире все может решиться. Они начнут колотить в дверь, а я уже буду знать, где лед, а где пламя. Успею уничтожить несколько листков прежде, чем они взломают дверь. Ну и еще у меня есть мой «вис», значит, я успею сам решить свою судьбу. Да, именно так, потому что я не знаю, теперь уже, правда, не знаю, хватит ли у меня сил, чтобы не пасть на колени перед адской болью.