Пётр Селезнёв - Южный крест

Вскинулся радостный говор, все потянулись к Суровцеву. Кто-то крикнул:

— Качать генерала!

Суровцев стоял растерянный, стакан в руке дрожал, водка расплескивалась. Он не видел, не замечал этого, вытягивал шею, смотрел на командующего, словно хотел удостовериться…

— Григорий Ильич…

Жердин шагнул, поднял стакан. Все чокнулись, выпили залпом и заговорили громко, наперебой, не слушая друг друга, потянулись к начальнику штаба. Жердин кого-то отстранил, отодвинул… Обнял Суровцева и минуту держал в объятиях, словно хотел почувствовать всего, до последней косточки. Наконец отпустил, отстранился, сказал:

— Спасибо, Григорий Ильич. Иной раз думаю — без вас не смог бы работать.

Суровцев глянул на командующего усталыми глазами:

— Благодарю, Михаил Григорьевич. У нас общее дело — от Верховного до рядового. — И попросил: — Дайте радиограмму.

Прочитал, посмотрел поверх голов долгим взглядом, точно хотел увидеть сквозь дощатую обшивку, далеко от Сталинграда… Может быть, хотел увидеть жену и детей или тех, кто доверил ему, произвел в генералы. Не меняя позы, выражения лица, тихо повторил:

— Благодарю.

Словно угадывая мысли, настроение Суровцева, полковник Добрынин сказал:

— А ведь в Москве теперь тоже не спят.

Жердин повертел в руке порожний стакан, нашел глазами своего адъютанта.

— Распорядись ужинать.

И все опять заговорили, заторопились раздеться. Убрали карты, расстелили газеты. Ужин известный: хлеб, консервы, колбаса. Но в этот вечер, в эту ночь все было необычно, и надоевшая, опостылевшая еда тоже казалась необыкновенно вкусной. Лейтенант Андрющенко наливал, разносил крепкий чай. Этот извечный чай тоже был вкусный.

— И в Москве теперь не спят, — повторил полковник Добрынин, видимо пытаясь высказать какую-то мысль.

— Иван, — спросил Жердин, — у тебя сердце не постанывает?

— Это почему?

— Ну как же… Был Григорий Ильич подполковником, твоим начальником штаба, а теперь вот генерал.

— Э, нет, — Добрынин качнул тяжелой головой. — Я рад. Больше вас, Михаил Григорьевич. Я понял его еще под Харьковом.

— И я понял под Харьковом.

Забелин, дотоле молчавший, поднял палец:

— Мы все поняли п-под Харьковом.

Засмеялись. Потому что самое тяжелое осталось позади.

— Так вот я думаю, что в Москве сейчас тоже не спят, — упрямо повторил Добрынин.

— Иван, — укоризненно прервал его Жердин, — в Москве по всем ночам не спят. Характер работы определяется масштабами. Мы знаем Сталинград, свой участок фронта. А там — вся мировая война. И даже то, что стоит за спиной войны. Там надо искать и находить тысячи неизвестных.

Майор Соболевский, который слушал командующего и больше всего боялся пропустить удобный момент, вдруг подался вперед, окинул всех восторженными глазами и приоткрыл рот, прося чуточку внимания, извиняясь и обещая в одно и то же время. Повел головой вправо, влево, заговорил поспешно:

— Солдаты давным-давно нашли все неизвестные. И решили. Вы только послушайте, — глянул на Жердина, глаза сделались по-детски просительными: — Товарищ командующий, разрешите?

Жердин скупо улыбнулся, коротко махнул рукой:

— Валяй. Я давно замечаю — язык у тебя исстрадался от молчания. Валяй.

— Так вот, значит, — радостно встрепенулся Соболевский, — две недели назад привезли из-за Волги…

— Кого, чего? — спросил Добрынин. Ему не дали закончить мысль о Москве, Соболевского он недолюбливал.

— Товарищ комдив… — страдальчески произнес Соболевский. — Всего одну минуту. Так вот. Солдаты давно решили. Меж ними ходит анекдот, — боясь, что его прервут, остановят, заспешил, заторопился: — Собрались, значит, трое офицеров: американский, русский и немецкий… Ну, значит, случай такой выпал. Собрались, беседуют, делятся чаяниями, высказывают предположения, кто и чем будет заниматься после войны. Американец заявил, что станет отдыхать: девочки, виски, коктейли… А как же? Ветеран войны, заработал, заслужил право на отдых. «А вы? — спрашивают нашего. Чем займетесь вы?» — «Да чем же, — отвечает, — работать буду. Все развалили, разрушили, надо вкалывать». — «А вы?» — обратились к немцу. «Я, — говорит, — прежде всего объеду великую Германию!» Наш пожал плечами: «Объехать великую Германию вы успеете до обеда. А чем же намерены заниматься после обеда?»

И Соболевский завертел головой, проверяя впечатление. Кто-то засмеялся. Начальник тыла сказал:

— А что, неплохо.

— Это не солдаты, дошлые журналисты придумали, — сказал Жердин.

Забелин улыбнулся:

— Уж если анекдоты… Вот что рассказал мне один действительно дошлый журналист. Собрались, съехались на совещание главы великих держав: Сталин, Рузвельт и Черчилль. Как-то за столом Черчилль говорит: «Господа, видел я этой ночью удивительный сон, будто создали мы великую всемирную державу. А меня — вы представьте, господа! — меня единодушно избрали премьер-министром!» Рузвельт даже руками всплеснул: «Позвольте, позвольте! Это же просто чудеса! Я видел точно такой же сон! Будто бы — да, создали всемирную державу. А меня, господа, назначали президентом!»

К удивлению всех, замполит Забелин говорил сейчас без единого заикания, ровно, улыбчиво, словно всю жизнь только и делал, что рассказывал анекдоты.

— «Не правда ли, великолепно: господин Черчилль и я!..» Сталин засмеялся: «Честное слово, боюсь, начну верить в потусторонние силы. Потому что я видел точно такой же сон». — «Не может быть! — воскликнул Рузвельт. — Уинстон, вы слышите? Господин Сталин видел точно такой же сон!» — «Абсолютно, — заверил Сталин. — Вас назначили президентом, а господина Черчилля — премьер-министром. Но все дело в том, господа, что я не утвердил вас. Понимаете? Не утвердил!»

За столом дружно ахнули, задвигали стульями. Больше всех смеялся начальник тыла. Оглядывал всех, повторял:

— Не утвердил! Это надо же — не утвердил, и все!

Только майор Соболевский был расстроен: неужто полковник Забелин не мог рассказать свой анекдот в другой раз?

Заговорили о Ставке, о возможных внешполитических планах…

— Что ж, — сказал Жердин, — там приходится думать и о том, как будет после войны.

Суровцев отодвинул стакан, сердито кашлянул:

— Нет. Сейчас в Москве об этом пока еще не думают.

В Москве об этом не думали. В Генеральном штабе и в Ставке, в наркоматах и в Совнаркоме были заняты только войной. Только тем, что относилось к войне. По каналам, которые мало кому известны, поступали достоверные сведения, в них сквозила чужая озабоченность послевоенным государственным устройством европейских стран. Но беспокойство о том, что и как сложится в Европе после войны, было спрятано в такую плотную обертку из оговорок и условностей, что докопаться до сердцевины политической игры отдельных деятелей и государств было трудно. Чаще всего теоретическими выкладками послевоенного переустройства Европы занимались люди, не обремененные войной, которым, по существу, ничто не угрожало. Эти люди, а то и целые государства, если и участвовали в войне, то весьма условно, их участие чаще всего сводилось к дипломатической гимнастике и к выгодной, веками узаконенной торговле. Именно эти государства и деятели занимались глубокомысленными рассуждениями о будущей политике.