Пётр Селезнёв - Южный крест

— Господин командующий, к нам прилетел представитель группы армий «Дон». Я послал за ним дежурную машину.

— Кто это?

— Майор. Я не знаю фамилии.

— Майор? — изумился Паулюс. — Я жду человека, который может принимать решения! Зачем же — майор?

А сам уже понял. И нетрудно было догадаться, как сложится разговор. Но ждал майора с нетерпением, даже заготовил фразу… Пусть командующий группой армий не воображает, будто он, Паулюс, первым сделает шаг. Он готов выполнить приказ верховного командования до конца, и, если армия будет потеряна, ее потеряет не кто-нибудь, а фельдмаршал фон Манштейн!

Все сложилось так, как предвидел Паулюс: майор был молодой и очень неглупый. Он должен всего лишь проинформировать и возвратиться в группу армий. В тот же день. Поспешность объясняется сложной обстановкой. Корпус генерала Гота остановлен крупными силами противника, на Северном Кавказе советские армии перешли в наступление, на других фронтах немецкая оборона также прорвана. Вполне вероятно, что корпус генерала Гота придется отвести, чтобы воспрепятствовать русским зайти в тыл всей группы армий «Дон». Из этого следует, что с часу на час надо ждать приказ из Берлина о предоставлении шестой армии свободы действий. Фельдмаршал фон Манштейн не имеет достаточных предпосылок, чтобы отдать свой приказ, он надеется, что это сделает верховное командование.

Что ж, по крайней мере ясно, что акции шестой армии упали, так сказать, до майора. Положение на фронтах складывается так, что думать о шестой армии уже некогда. Армией намерены пожертвовать, чтобы создать новый, устойчивый фронт.

Об этом думал Паулюс во время беседы и за обедом, который устроил в честь представителя штаба группы армий, об этом думал в автомобиле по пути на аэродром. Он вызвался лично проводить майора, генералу Шмидту не осталось ничего, как только сопровождать командующего. Во время беседы генерал Шмидт молчал, точно решил остаться в стороне, не быть причастным… Его бурную, деятельную натуру вдруг словно подменили, он согласно наклонял голову, изредка бросал на майора одобрительный взгляд, не задал ни одного вопроса, не посетовал, не возмутился, ни разу не попытался уяснить или уточнить, как будто не ему оставаться в котле, не ему нести ответственность вместе с командующим.

Паулюс смотрел на него, удивлялся: что случилось? Или Шмидт смирился с обстоятельствами и готов нести крест шестой армии до конца, или, поняв безнадежность положения, решил не утруждать себя чрезмерно заботами и спастись…

Ну что ж… Он, Паулюс, до конца останется верным Гитлеру и тем заслужит право на жизнь. Гитлер не даст ему погибнуть.

Мысли холодные, откровенные. И стыдиться некого, нечего: в котел не прилетели ни Манштейн, ни его начальник штаба. Прислали визитера. Чтобы убедиться и дать понять… В таком случае Паулюс имеет право позаботиться о себе. Шмидт делает ставку на послушание и повиновение. В свое время его поведение будет учтено. Даже генерал Зейдлиц и тот замолчал.

Паулюс не будет глупее своих подчиненных.

Уже сейчас, сопровождая на аэродром этого майора, он показывает свою лояльность…

Со временем все будет учтено.

Кажется, лишь теперь, в машине, Паулюс окончательно успокоился: линия поведения должна быть прямой, как черта по линейке.

Майор молчал. И генерал Шмидт молчал. Молчали потому, что говорить уже ни о чем не надо.

Командующий смотрел прямо, только на дорогу, он ни разу не повернул голову, не взглянул в сторону, чтобы не видеть снежных погребальных бугров, из которых мертво торчали стволы зенитных орудий, кабины грузовиков, какие-то балки, колеса, бочки. Прямо у обочины дороги валяется обгорелый остов самолета. Наверно, упал, сгорел совсем недавно — черную проталину еще не замело снегом. И еще один самолет, еще… Измятый, изуродованный дюраль, жалкие останки великолепных машин.

— Транспортные самолеты идут без прикрытия, — сказал Шмидт. Он не прибавил ни слова, он мог бы вообще не произносить этих слов, потому что об этом знали все. И как идут, и как горят… Знали и о том, что близок день, когда не прилетит ни один самолет.

Словно подтверждая это, майор сказал:

— Господин командующий, на аэродроме есть груз, адресованный лично вам. Фельдмаршал фон Манштейн просил передать свои извинения…

Вот… Кажется, это самое важное, что мог передать представитель группы армий. Можно бы ни о чем не информировать, в самом начале сказать об этом. И хоть давно понял безысходность своего положения, последние слова майора перечеркнули все надежды.

О грузе лично для командующего майор сказал в присутствии Шмидта, не счел нужным позаботиться об элементарном приличии, потому что хороший тон, привычные условности были теперь не нужны. Это еще раз подтвердило, что армию списали.

Майор уточнил:

— Груз принял комендант аэродрома под свою ответственность.

Ах да… Надобно поблагодарить.

— Передайте господину фельдмаршалу, что я искренне тронут его вниманием и заботой. Передайте: очень жалею, что не могу отблагодарить его лично.

Майор передаст слова точь-в-точь, Манштейн поймет упрек. Не удержался, прибавил:

— Передайте еще… Мне бы очень хотелось оказать фельдмаршалу достойную услугу. Боюсь, такой возможности у меня не будет.

Майор чуть заметно наклонил голову:

— Я передам дословно.

Шмидт злорадно улыбнулся: Манштейн не вспомнил про него, про начальника штаба… Пусть проглотит ответ Паулюса.

Но игра слов, за которой каждый видел только себя, сулила близкую гибель целой армии.

Все это понимали. И все играли.

Армия, триста тысяч живых немцев становились игрой, на которую делали личную ставку.

Эта мысль шевельнулась в душе командующего и пропала: он не станет убивать самого себя.

Комендант аэродрома встретил рапортом, лицо было каменное.

— Господин командующий!..

И Паулюс вдруг почувствовал, что никем уже не командует и ничего не может, но до конца будет нести на себе бремя звания, должности и ответственности. Это кому-то нужно, в этом заинтересованы.

Комендант еще докладывал: принято самолетов, грузов, отправлено раненых и больных…

Но Паулюс уже не слушал. С удивлением, со страхом, почти с ужасом смотрел, как все кругом зачернело людьми. Они выползали из убежищ, из земляных нор и блиндажей, выползали отовсюду, казалось, прямо из-под снега, закутанные в тряпье, забинтованные, ковыляли на костылях, на палках, волочили перебитые ноги… Некоторые пытались бежать, падали и снова поднимались… С каждой минутой их становилось все больше, их становилось устрашающе много, и все они стремились к взлетной полосе, к двум самолетам. Солдаты аэродромной охраны пятились задом, угрожали автоматами. По цепи метался офицер с обнаженным пистолетом, кричал: