Пётр Селезнёв - Южный крест

— Я прошу вас — сядьте, — сказал Паулюс.

Первый адъютант отложил свой блокнот и поднялся:

— Садитесь.

— Благодарю, — кивнул подполковник. — У меня слишком мало времени, я буду говорить коротко. Лучшая в германском вермахте армия гибнет. Это ваша армия, господин генерал-лейтенант… Вы — ее командующий.

Паулюс согласно наклонил голову. Чуть заметно, настороженно… Конечно, подполковник пришел не для того, чтобы напомнить, кто именно командует армией.

— Всех нас предали!

Генерал Шмидт приподнялся на стуле:

— Господин подполковник!..

— Предали!

Паулюс сказал спокойно:

— Ни вы, ни даже я не знаем планов верховного командования. Выпейте с нами рождественскую рюмку.

Подполковник шагнул вперед:

— Планы? Мы списаны и похоронены! Мы больше не нужны, о нас никто не думает. Сегодня получили пять ящиков с рождественскими подарками для моего полка. Я сам вскрывал.

— Вот видите! — громко сказал Шмидт. — Как же вы смеете утверждать?..

Но подполковник не слышал, он смотрел на командующего:

— Ящики я вскрывал сам. И вы знаете, что в них оказалось? — Запавшие глаза сделались большими, гневными, рот повела тугая судорога, а руки шевельнулись, как будто подполковник искал, чем бы ударить… — Господин командующий, в ящиках оказались презервативы!

Это была первая фраза, которую подполковник выговорил громко. Он словно оглушил всех, никто не издавал ни единого звука. Рюмки с коньяком были похожи на поминальные.

Медленным движением смертельно усталого человека подполковник сунул руку в карман шинели, выволок горсть бумажных пакетиков. Протянул. Словно ждал, что у него их примут…

Разжал, распрямил пальцы. С мягким шелестом пакетики рассыпались…

Подполковник вдруг засмеялся, негромко, хриповато, прерывисто:

— Такая вот забота…

И опять никто не проронил ни слова.

— Господин командующий… Вся надежда только на вас. Отдайте приказ, ведите армию. Еще есть силы.

Было слышно, как потрескивает свеча.

— Я — солдат, — тихо сказал Паулюс. — Перед Германией и фюрером мы все — солдаты. Я не могу, не имею права отдать такой приказ.

Подполковник отступал назад. Словно попятился от тишины, от людей, которые не могут ничего.

— Вы тоже предатель! — громко сказал он. — Трус и предатель!

Вынул из кармана парабеллум, приставил к своему виску.

Выстрел показался оглушительным, как взрыв.

Все поднялись. Но никто не тронулся из-за стола. Паулюс вытянул руки по швам, восковое лицо было неподвижное, безучастное, как будто не слышал страшных слов, не слышал выстрела… Как будто ничего не произошло. Сказал — выдохнул:

— Похоронить с воинскими почестями.

Все поняли: самоубийство командира полка предавать огласке не надо. Шестая армия сражается и погибает героически.

И в окопах, на переднем крае, отмечали рождество… В землянке унтер-офицера Штоля горела настоящая свеча, стояла маленькая елочка. Ее сделали из бумаги. И снежинки-блестки прилепили. Кто-то старался, трудился над этой елочкой словно для того, чтобы напомнить, показать, как далеко от Германии, от родных и близких, что праздника никакого нет, а есть лишь свеча, одна сигарета и кусок вареной конины. Есть промороженная землянка, ночь и русские снега.

Зачем пришли?

Свеча горит ровно, огонек клонится в сторону. Потому что нагорел фитиль. Солдаты вокруг ящика, вокруг свечи сидят тесно, смотрят на шаткий чадящий огонек, словно завороженные, словно околдованные. Крутые восковые капли стекают, сползают вниз, оставляют бугристые стежки и застывают. На них наползают новые, все новые… Нарост принимает странную, причудливую форму, с каждой новой каплей эта форма меняется: то напоминает шпиль кирхи, то ствол зенитного орудия… Сбегает еще одна капля. Унтер-офицер Штоль видит нос, губы, подбородок… Командир полка. Поразительно точный профиль. Крутой лоб и насупленные брови. Унтер-офицер видел командира полка всего лишь один раз, но лицо запомнилось. Может быть, всему причиной — воображение. Сегодня утром Штоль встретил своего старого сослуживца, ефрейтора Ганса Торпа. Тот состоит ординарцем при командире полка. Встретились, выкурили сигарету. Поговорили. Ганс Торп сказал:

— Нас предали. Всю шестую армию предали. Нам оставили право подохнуть в котле.

И еще он сказал:

— На нашей смерти хотят сделать большую политику.

Конечно, Ганс Торп произносит чужие слова. Скорее всего, так считает командир полка. И Штоль неожиданно для самого себя решил, что все так и есть: шестую армию обрекли на гибель. Считают — так надо. В Берлине наплевать на каких-то Штолей, на Ганса Торпа, на Гофмана иль вот на Гейнца Упица…

Унтер-офицер Штоль смотрит, как оплывает свеча, как ползут, падают капли горячего воска.

Догорит, погаснет свеча. И солдаты его… Завтра, послезавтра. А дома даже не узнают… О муках и страданиях, об этом вот сочельнике — не узнают. Нынче дали двойную порцию конины и по одной сигарете. Ни жене, ни детям его никто не расскажет, что мертвых уже не хоронят. Их просто раздевают до нижнего белья, поднимают, кладут на бруствер.

Домой напишут, что геройски погибли под флагом со свастикой.

Свеча тает на глазах. Новая капля скатилась, прислонилась к холодному, стылому бугорку. Лоб уже не крутой. Нос, губы, усы… Челка, подбородок… Гитлер! Нет, он не бредит: стылый воск поразительно напоминает лицо Гитлера. Унтер-офицер Штоль смотрит, он почти изучает, для чего-то хочет найти несоответствие, непохожесть, но сходство удивительное, сходство поразительное. Начинает казаться, что стылый воск вычертил даже галстук, даже лацкан мундира.

Иисус и Мария… Это действительно Гитлер! Он все знает: сто граммов хлеба и сто граммов конины.

Унтер-офицер смотрит, как догорает свеча. Ему кажется важным опять увидеть… Но уже нет ни командира полка, ни Гитлера. Никого. Огарок свечи сделался бесформенным куском, этот кусок чем-то напоминает гранитную глыбу в родном городке, на церковной площади. Гранит поставили в память о горожанах, павших в первую мировую войну. На граните высекли надпись… Унтер-офицер Штоль пытается вспомнить надпись. И не может. Память отшибло напрочь. Он проходил мимо памятника ежедневно, надпись на полированной боковине читал много раз. А сейчас помнил только первые два слова: «Вечная слава…» Но какая же слава? Просто положили большой камень, высекли буквы. Как напоминание, что была война. О людях, о солдатах, которые погибли в мучениях, во вшах, не сказали ни слова. Штоль не помнил, чтобы назвали хоть одну фамилию. Просто знал, что с войны в их городок не вернулись двести человек. Вместо них положили камень, обнесли тяжелой цепью. Сделали патриотическое дело. Люди проходят мимо, не останавливаясь. Разве какой-нибудь приезжий… Из любопытства. А что скажут о них, с солдатах шестой армии? Скажут — сражались за величие Германии, погибли героями. Но ведь — ложь, гнусная ложь! Ни один человек не думает о величии. Даже слова этого не держит в голове. Стреляют, удерживают позиции, потому что смертельно боятся русского плена.