Пётр Селезнёв - Южный крест

Справа и слева стреляли из винтовок, Гейнц Упиц гнал бесконечную очередь, оборачивал непохожее лицо, взглядывал на Гофмана сумасшедшими глазами:

— На нас смотрит фюрер!

Гофман перебирал, подавал пулеметную ленту, видел страшное лицо своего товарища.

— На нас смотрит фюрер!

Упиц кричал, словно боялся остаться в одиночестве. Гофман так и решил: боится. Ему вдруг сделалось жаль парня, который не знал немецких песен и немецких обычаев, не знал, кто такой Гёте — он всего лишь заучил гитлеровские марши и уставные воинские правила. Гофман вдруг подумал, что Гейнц Упиц даже не немец, он просто гитлеровец. Но мальчишка ни в чем не виноват: его так усердно напичкали дурью, что вести себя по-другому он уже не мог.

И тут же подступило мерзостное: гаденыш!

Гофман вдруг услышал, что пулемет молчит. Кто-то бежал по окопу.

— Не стрелять! Командир взвода приказал — не стрелять!

Гофман не успел ни сообразить, ни понять… Он только воспринял команду. Бросил пулеметную ленту и потянулся кверху. Он увидел русских: белые полушубки, валенки, шапки… Увидел жала штыков. Русские стояли в рост. Словно подставляли себя под выстрелы. Но никто не стрелял. И Гофману сделалось жутко. Понял, сообразил, что сейчас произойдет именно то, чего хотел и чего боялся.

Гофман увидел своего. Он шел к русским. Нет, он шел не для того, чтобы сдаваться — поднял только одну руку.

Зачем он поднял руку?

В руке белело. Это белое рвалось на ветру и трепетало. И еще увидел… Один, два, три… Что это? Солдаты шли, ковыляли, торопились, как будто единственным желанием было — дойти, добежать до русских. Словно главным было — не отстать от переднего, который шел с белой тряпкой в руке. Их становилось все больше, они сбивались тесными кучками, потом расходились, увязали в снегу и опять сбивались… Как будто идти в тесноте было легче.

И все без винтовок.

Гофман понял. Он угадал переднего, с белой тряпкой в руке: унтер-офицер Штоль. Ну да, Штоль! Скорее, скорее! Будь проклято все! Скорее!

Но вдруг увидел сумасшедшие глаза Гейнца Упица, перекошенный рот.

— Измена! — опять крикнул он.

Пулемет ударил, оглушил. Гофман видел искаженное страхом лицо Гейнца Упица, видел, как шевелится, торопится ствол пулемета, лижет неярким холодным огнем.

— А-а-а!..

Может, бред, кошмарный сон? Но Гейнц Упиц вот он, рядом: узкие мальчишеские плечи и мокрая верхняя губа… А пулемет работает безостановочно, рвется, мечется огонь; и нет никаких сил остановить смертоубийство… Только в глубине сознания торопилось вслед за пулеметом: «Зачем, зачем?..»

Пулемет резал и рвал морозную стынь. Гофман увидел вдруг истоптанный снег, вчерашнюю воронку и мертвое лицо ефрейтора Клюге… Но как же так? Убитых подымали и клали на бруствер лицом вниз. Было приказано — непременно лицом вниз. Ефрейтора Клюге положили именно так, Гофман хорошо помнит: все было вчера, под сочельник. Клюге положили справа от пулеметного гнезда, а Фрица Шнееберга — слева. Обоих лицом вниз. А сейчас они смотрели на него стеклянными глазами.

И пусть…

Он опять увидел вчерашнюю воронку, неподвижных солдат на снегу. Вон ползет один: пашет каской лежалый снег, волочит обмотанные тряпками, непомерно толстые ноги. Солдат не видит, куда ползет, он ранен — на снегу остается кровавый след. И еще один ползет. Все лежат недвижимо, а двое ползут. Да нет, вон еще… Куда он идет? Ведь в той стороне русские! Ну да, русские. На них великолепные полушубки… Но сейчас русских не видно. А солдат идет. Поднял руку, идет.

Зачем он поднял руку?

Гофман словно прозрел, как будто вырвало его из тяжкого забытья: с белым платком в поднятой руке шел унтер-офицер Штоль. К русским. Гейнц Упиц стреляет по своим. Он уложил всех. Один только Штоль… Сейчас убьет и его. Убьет даже Гофмана. А почему не пошел вместе со всеми? Лучше быть мертвым… Унтер-офицер Штоль не испугался. Но этот сопляк сейчас убьет его!

Схватил Упица за голову, рванул от пулемета:

— Мерзавец!

Упали вместе. Гофман навалился, заломил руки Упица за спину:

— Мерзавец!

Гейнц Упиц затих, только всхлипывал, бормотал, повторял одно слово: «Изменники, изменники…» По лицу размазана грязь, а глаза налиты сумасшествием. Подбородок остренький, мордочка худая, лисья…

— Мерзавец! Щенок!

Коротко размахнулся, залепил пощечину. Еще одну, еще… Он бил Гейнца Упица с обеих рук, справа и слева:

— Вот тебе, вот тебе!

У Гейнца голова моталась из стороны в сторону, словно тряпичная, глаза смотрели бессмысленно, по щекам катились слезы.

— Я боюсь, — плакал и стонал Гейнц Упиц, — Гофман, ты слышишь — я боюсь!

Потом Гофман и Гейнц Упиц лежали в обнимку на дне своего окопа. Их растолкали: принесли обед.

В землянке толпились незнакомые солдаты, за фанерным ящиком сидел уже другой унтер-офицер, выкликал фамилии, ругался, сквернословил, не обращаясь ни к кому.

Гофман пришел в себя окончательно. Понял: взвода не стало. Лишь Упиц и он… Солдаты косились на них со страхом, заметно сторонились, как будто убить, расстрелять могли только эти двое.

На другой день, уже в сумерках, в землянку протиснулся майор, командир батальона. Спросил Гофмана и Упица. Обоих подтолкнули, выдвинули вперед.

Гофман видел загноившиеся глаза и пятнистое серое лицо.

— Я пришел выполнить приятную обязанность, — сказал командир батальона. — Я пришел, чтобы передать вам благодарность командира дивизии, — помолчал, прибавил: — И свою лично.

Голос был глухой, низкий, как будто возникал под ногами, шел от земляного пола.

— Каждого из вас командование награждает Железным крестом. За храбрость и верность.

Гофман смотрел прямо на командира батальона, глянуть в сторону, на солдат, было стыдно.

— За храбрость и верность, — совсем глухо повторил командир батальона.

Гейнц Упиц попросил чуть слышно:

— Не надо…

Командир батальона то ли не расслышал, то ли не обратил внимания. Он долго ждал, когда солдаты расстегнут шинели. Гофман смотрел на немытые руки майора, видел, как они дрожат… Мучительно ждал конца, ему хотелось поскорее застегнуться и сесть. Чтобы уснуть, забыться. А еще Гофман боялся, что командир батальона вскинет руку и назовет Гитлера. Даже зажмурился. Но командир батальона не вспомнил Гитлера и не сказал больше ни слова. Когда открыл глаза, майора уже не было, и он подумал, что ни ордена, ни чины никому больше не нужны. Хочется только дожить до нового дня.

Еще не пропала надежда…

Над промерзшими окопами, по январским стылым снегам, казалось, по всей земле мела серая поземка. На занесенных снегом грузовиках, на сгоревших и уже схваченных ржавчиной танках, на лицах солдат лежала печать смерти.