Пётр Селезнёв - Южный крест

«Ваш ответ ожидается с пятнадцати часов ноль-ноль минут по московскому времени девятого января тысяча девятьсот сорок третьего года в письменном виде через лично Вами назначенного представителя, которому надлежит ехать в легковой машине с белым флагом по дороге разъезд Конный — ст. Котлубань».

На погоне у Паулюса прибавилась звездочка. Неделю назад ему присвоили звание генерал-полковника. Сейчас ему кажется, не будь генерал-полковником, капитулировал бы. Но его обязали. И он принял это обязательство.

Черные буквы вырастают и лопаются, точно взрываются:

«При отклонении вами капитуляции предупреждаем…»

Чем все это кончится?

«…войска Красной Армии и Красного Воздушного Флота будут вынуждены вести дело на уничтожение окруженных германских войск, а за их уничтожение Вы будете нести ответственность».

Да, конечно. Но если капитулирует, тоже будет нести ответственность…

Страх перед русскими и перед Гитлером лег на чашу весов.

За дверью начальник штаба кричал, приказывал:

— Стрелять! В парламентеров стрелять!

Паулюс опять увидел генерала Хубе.

Все будет зависеть от того, что скажет сейчас генерал Хубе. Он только что вернулся из Берлина, разговаривал с Гитлером.

Неделю назад Хубе вылетел из котла — его вызвали в Берлин, чтобы вручить высокую награду. В штабе армии на него возложили миссию обстоятельно доложить канцлеру и верховному главнокомандующему все как есть. Возвращения Хубе ждали с великим нетерпением, на него надеялись. Теперь — вот он. Стоит подчеркнуто учтиво, весь увешан орденами.

Все зависит от того, что он скажет…

Генерал Паулюс не думал, однако, что случится неожиданность. Фронт отходит все дальше, исходные аэродромы отодвинулись в Новочеркасск, Шахты и Ворошиловград. Неожиданности, тем более хорошие, исключались. И все-таки принять или отклонить русский ультиматум будет зависеть от того, что скажет генерал Хубе.

Командир корпуса отлично понимал: сказать надо только то, что предназначалось именно Паулюсу. Эти слова нужны командующему, чтобы оправдать себя в глазах офицеров и солдат. Чтобы оправдаться в собственных глазах.

Паулюс знает, предполагает наверное, какие слова скажет ему Хубе. И все-таки ждет.

Хубе все понимает. Он скажет только те слова, которые нужны Гитлеру и Паулюсу. Остальное оставит при себе. Не надо рассказывать, с каким чувством вылетел из котла, как рвались кругом зенитные снаряды, как старался подавить тошнотный страх… Минутный визит к фон Манштейну, слова фельдмаршала о высокой миссии шестой армии, рукопожатие, пожелание счастливого пути… Манштейн дал понять, что все идет именно так, как должно идти, как диктуют обстоятельства. Даже Гитлер не станет пренебрегать этими обстоятельствами. И не надо домогаться…

Но когда ехал, шел берлинскими улицами, когда поднимался по гранитным ступеням рейхсканцелярии, видел тяжелые, на столетия возведенные колонны, рослых, неподвижных часовых под знаменем со свастикой, когда остановился перед дверью в кабинет Гитлера, верил, что Германия — может. Хубе не был ни политиком, ни стратегом, но именно в этот день понял, что шестая армия кончилась.

Гитлер встретил его стоя. Голова была поднята высоко, глаза распахнуты, залиты черной стынью. В них не было ничего, кроме настороженного ожидания. Казалось, Гитлер готов был испугаться, обрадоваться, взбеситься… Он готов был погибнуть и погубить, отнять и одарить.

Он мог все. Не мог лишь выиграть войну.

Хубе глянул на Гитлера и понял. Но Гитлер был единственным, кто мог оттянуть кончину. Если для этого надо пожертвовать армией, следует поступать именно так. Потому что никто не хочет умереть первым.

Видел, как лицо Гитлера потеплело, оживилось, из глаза в глаз метнулся, перескочил маленький зайчик, а губы тронула едва заметная улыбка. То ли судорога, то ли улыбка… Как будто Гитлер угадал наконец, как будто отлетела боязнь и опаска. Губы шевельнулись виновато…

Стены, картины, огромный глобус, знакомые и незнакомые лица…

Гитлер сказал:

— Спасибо, Хубе. — И уронил, спрятал глаза, словно взыграла в нем совесть, словно изготовился принять удар. — Спасибо, — повторил он.

Хубе не знал, не мог понять, за что именно благодарил его Гитлер, но, кажется, ничего не желал больше в эту минуту. Только сказал:

— Мой фюрер…

Не прибавил ни слова. Он готов сделать невозможное, он готов умереть.

Гитлер понимает, поэтому молчит. Другие не понимают. И говорят… Но Хубе не хочет слышать. Ему не интересно, что говорят другие.

Потом Гитлер протянул к нему пухловатую руку, коснулся груди. К мундиру, к рыцарскому кресту с дубовыми листьями прилипли мечи. Словно давно уже были на этом месте. И опять кто-то говорил. А Гитлер молчал и прятал глаза.

Хубе вспомнил наказ командующего.

— Мой фюрер, генерал Паулюс просил…

Гитлер вскинул голову. Лицо неподвижное, глаза слепые. Черные, слепые. За ними ничего не виделось — ни людей, ни каменных стен, ни дневного света. Черные, сумасшедшие глаза заслонили все, пол накренился и шатнулся.

Неимоверным усилием Хубе выговорил:

— Мой фюрер!..

— Не надо, — сказал Гитлер, — обо всем поговорим за обедом.

Немногим выпадала такая честь. За такую честь не пожалеешь ничего. И никого.

Потом они ехали, потом сидели за обеденным столом. Хубе видел старинные гобелены на стенах, бронзу и картины… Всему этому не было цены. На плечи Хубе навалилась гнетущая тяжесть. Он вдруг словно отрезвел, он подумал, что для этой вот роскоши, для того, чтобы Гитлер обедал за этим вот столом, гибнет шестая армия. Хубе испугался собственной мысли, ему показалось — Гитлер узнает, догадается… Заторопился, сказал:

— Командующий шестой армией приказал обстоятельно доложить, мой фюрер…

— Не надо, Хубе, — поспешно сказал Гитлер. — Я все знаю.

Генерал вспомнил вдруг двадцать третье августа, гул танковых моторов, колоссальный, потрясающий успех, какого не было, кажется, за всю войну, будто со стороны услышал свой властный голос, свои слова… Да, тогда он сказал, что вечерний кофе будут пить в Сталинграде.

Зачем сказал он эти слова? Не скажи этих слов, не пришлось бы, глядишь, докладывать сейчас о гибели шестой армии.

Но разве он, Хубе, виноват?

Гитлер лениво жевал какую-то травку и жмурился. Он был поглощен этим занятием целиком, как будто не было ничего на свете, кроме этой роскошной столовой, дорогой диковинной травки, кроме вкуса и минутных ощущений. Словно не было ни войны, ни Сталинграда.

— Мой фюрер, — негромко сказал Хубе и осторожно отложил вилку. — Командование шестой армии уполномочило меня доложить… Вам, должно быть, не все известно.

Гитлер перестал жевать. Низко наклонился над тарелкой. Заторопился, вскинул голову: