Пётр Селезнёв - Южный крест

Жандарм кивнул:

— Так. На станции Гумрак вас тоже не примут.

Махнул рукой, пошел к своим.

Уже в сумерках, когда сделалось решительно все равно, дойдут они или не дойдут, завиднелась водонапорная башня.

— Вон! — закричал Гофман. — Смотри вперед! Это Гумрак!

Но Гейнц Упиц ничего не слышал, слег, навалился на Гофмана и как будто перестал дышать…

— Гейнц! Гейнц!

Тот не отвечал. И Гофман, изнемогая, то и дело теряя сознание, поволок его.

Пришел в себя возле деревянной стены. У двери, прямо на снегу, лежали солдаты. Работала, гудела на холостых оборотах грузовая машина, кто-то повторял осиплым и безразличным голосом:

— Заносите живых. Только живых.

В открытые двери санитары волочили, втаскивали раненых, слышалась ругань и возня, кто-то грозился пожаловаться самому командующему.

Из открытых дверей несло душной вонью. Рядом стонали и просили измученным голосом:

— Уберите, он уже мертвый.

Гофман пригляделся: рядом высился штабель дров. Он тянулся вдоль стены, терялся в темноте. Дровеняки сложены большие, сучковатые, не возьмет ни пила, ни топор. Но все равно — возле дров не замерзнешь, надо только попасть в помещение. Пошевелил, пошатал Гейнца Упица: живой или неживой?

Из коридора кричали:

— Мертвых не заносите!

С машины снимали, стаскивали раненых, волокли в черные двери. Вот санитары поставили носилки, тускло загорелся карманный фонарь. Пятно желтоватого цвета пошарило по закутанному телу, остановилось, задержалось на голове, потухло. Один санитар сказал:

— Готов.

— Бери под голову.

Первый запротестовал:

— Я уже брал. Теперь твоя очередь брать под голову.

Бурча ругательства, санитары поменялись местами, подняли мертвеца и, путаясь ногами, бочком понесли к штабелю. Раскачали, кинули наверх.

Это не дрова, это сложены покойники!

Превозмогая апатию и бессилие, Гофман поднял Гейнца Упица под мышки, поволок в помещение. Должно же быть теплое помещение! Ведь лазарет!

В коридоре сидели, лежали…

Кто-то отворил дверь. Гофман увидел свет, просторную комнату. Раненые, больные лежали вповалку. От стены до стены — бугристый навал. Тут было тепло, тут нельзя замерзнуть. Гофман понял, что в этой комнате ждут очереди — на перевязку, на операцию, ждут, когда освободится койка. Положил Гейнца и сам прилег, приткнулся. До утра не уйдет, проверять никто не станет.

Если бы спросили, Гофман, должно, не сумел бы ответить, объяснить, почему так старается для парня. Не были ни друзьями, ни товарищами, просто случай, судьба поставила их рядом, свела у пулемета. Гофман не любил Гейнца Упица, считал дураком и негодяем. А вот поди ты, волок, тащил столько километров, чтобы не дать умереть. Гофман не сумел бы объяснить… Лишь смутно догадывался…

Он пришел к твердому убеждению, что солдат, всю шестую армию предали; единственное спасение, единственный способ выразить свой протест — уйти к русским. Но сумеет ли сделать это — не знал. Может быть, сумеет Гейнц Упиц. Не сейчас, потом, когда кончится война. Ведь кончится когда-нибудь война! И тогда Гейнц Упиц трахнет кулаком.

Но для этого Гейнц Упиц должен уцелеть.

В комнате, которая оказалась не такой уж и большой, стоял тяжелый болезненный храп, кто-то в бреду громко кричал, командовал: «Фойер! Фойер!» Рядом тихо плакали и стонали:

— Бог мой, бог мой…

Хлопала, отворялась и затворялась дверь, кого-то вносили, кого-то выносили.. Через Гофмана перешагивали, наступали прямо на него, а он ничего не чувствовал — жил бредовыми видениями в горячечном, беспробудном сне. Вместе с Гейнцем Упицем они поднимают телеграфный столб: один конец опустили в яму, другой поднимают. Столб огромный, тяжеленный, сейчас упадет и придавит. Надо удержать его во что бы то ни стало. «Гейнц! — кричит Гофман. — Держи, не бросай! Это тебя наградили, это твой крест!»

Ну да, это не телеграфный столб, это могильный крест. Вот он уже стоит — большой, черный, страшный. От него разит карболкой, на крестовине полощется рваное солдатское одеяло. На могильном холмике валяется жестяной указатель: «Stalingrad — 15 km». Рядом лежит мертвый Гейнц. И еще лежат. Много, вповалку. Кругом, сколько хватает глаз, лежат мертвые солдаты. А вон идут. Степенно, важно, горделиво… Идут с чемоданами. Только идут не солдаты — генералы. Идут по трупам, равняют шаг. Гофману жутко. Гофману больно, потому что наступают прямо на него; он чувствует гвозди на чужих подошвах, слышит бранные голоса. Кто-то кричит громко:

— Тифозных мы не принимаем!

В открытую дверь тянуло холодом, пробивалась мутная синь. Рассветало. Гейнц Упиц стонал, бормотал несвязное. Надо устроить его на койку, тогда он попадет к врачу. Тогда у него будет шанс…

Рядом остановились двое, на них были клеенчатые фартуки. Санитары. Гофман поднялся:

— Я привел раненого героя. Его только что наградили Железным крестом.

Один санитар сказал:

— Теперь всех награждают.

— Это настоящий герой. Его наградил сам командующий.

— Всех награждает командующий!

— У меня есть бумага, устройте парня на койку.

Другой санитар отмахнулся:

— Свободных мест нет.

Гофман понял: надо по-другому.

— Ребята, — сказал он, — вот все, что у меня есть, — снял с пальца золотое обручальное кольцо, протянул: — Возьмите. Я думаю, вы сумеете найти свободную койку.

Санитар взял кольцо, взвесил на ладони. Другой усомнился:

— Может быть, оно бронзовое?

Гофман заверил:

— Куплено в тридцать втором году.

Санитары скрылись за дверью. Наверно, там была палата.

Через минуту они вышли с носилками, гнулись, горбились под тяжестью. А вслед им кричали:

— Куда вы его? Он еще живой!

Санитар, что шел впереди, ответил:

— Нет, он уже мертвый.

— Не смейте! Он живой! Куда вы понесли его?

Все тот же санитар повторил:

— Нет, он уже мертвый.

Возле Гофмана кто-то поднялся и сел. Проводил взглядом санитаров с носилками и засмеялся — деревянно, бессмысленно, полоумно.

Потом Гейнца Упица положили на носилки. Гофману сказали:

— Ты уходи. Каждое утро приходят жандармы. Если находят здоровых, отдают под трибунал. Приговор приводят в исполнение в тот же день.

Гейнца Упица унесли. Гофман вышел на мороз.

Паулюс сидел за столом прямо, как будто в самом деле проглотил аршин. Перед ним стоял генерал Хубе. А на столе — белый лист — советский ультиматум. Лицо командующего было скорбное, потухшие глаза полузакрыты. Он не смотрит на стол, но все равно видит строчки. Они стоят перед глазами:

«Ввиду вашего безнадежного положения и бессмысленности дальнейшего сопротивления…»

Да, да… Безнадежно и бессмысленно. Верховное Главнокомандование Красной Армии предлагает прекратить сопротивление и и сдаться организованно.