Пётр Селезнёв - Южный крест

— Хубе, я знаю решительно все!

Глаза налиты черной водой. Эта вода дрожит и плещется от холодного бешенства.

— Все знаю! — крикнул Гитлер. — Вы будете говорить о голодном пайке, о морозах и бессмысленности дальнейшего сопротивления! Вы намерены говорить со мной о человечности и гуманизме! Так или не так?

Хубе не успел ответить.

— Вы привезли подробную справку и намерены убедить меня! Генерал Паулюс надеется… Вы все надеетесь разжалобить меня, потому что в котле гибнут немецкие солдаты! Вы припасли слова о милосердии и гуманности. Но война не терпит этих слов, Хубе! Война кончается победой или поражением. Во имя победы я готов пожертвовать армией! Вы слышите, Хубе? Я готов пожертвовать шестой армией!

Гитлер обращался к Хубе, но смотрел мимо и, кажется, не видел его. Он не видел в эту минуту никого и ничего. Подумалось, что Гитлер не слышит самого себя. Генерал испугался: кто-нибудь подслушает и передаст в штаб армии. Услышат, узнают в окопах…

Гитлер сказал неожиданно спокойно:

— Вас смутило мое признание, Хубе? А как бы вы поступили на моем месте? — и потянулся через стол: — Я вас спрашиваю…

Хубе не был робким человеком. Он был храбрым человеком. Минутное замешательство прошло. Увидел отечное лицо, морщинки в уголках рта…

— Как поступили бы вы?

Хубе сказал:

— Я — солдат. Прежде всего я думаю о солдатской чести…

— Ерунда! Солдатская честь — для широкой публики! Вы говорите о шестой армии… А что такое армия в масштабах мировой войны? Я знаю: армия потеряна. Я скорблю об этом, жалею каждого солдата и молюсь за него. Я — молюсь!

Гитлер опустил руки. Смотрел в упор сумасшедшими глазами, как будто пытался что-то вспомнить, сообразить, доказать. Дышал часто, трудно, на лбу выступил пот.

— Хубе, вы должны меня понять, — заговорил тихо и внятно. — Есть обстоятельства, которые стоят дороже армии. Вы скажете — жестоко. Я не признаю этого слова. Потому что жестока сама война. Жестока всякая борьба! Судьба взвалила на мои плечи тяжеленный груз быть именно таким, каким я есть, безжалостным и твердым. Во имя великой Германии. И я повинуюсь моей судьбе. — Помолчал, прибавил: — Другого пути нет. Ни у меня, ни у вас.

Сейчас генерал Хубе стоял перед командующим. На столе русский ультиматум. Паулюс ждет. Но разве скажешь?..

Когда прощались, Гитлер пообещал:

— Вы мне потребуетесь, Хубе. Очень скоро. Войны еще много, вы будете мне нужны.

И глянул пытливо.

Хубе все понял. Склонил голову в полупоклоне: Гитлер дарует ему жизнь. Он, Хубе, останется благодарным и верным.

Но об этом никто не должен знать. Хубе смотрит на Паулюса сверху: ровный пробор, узкая спина, погоны генерал-полковника. «Повышение за повиновение». Кажется, Хубе даже улыбнулся при этой мысли. И тут же сделалось неловко: утаил правду.

Словно стараясь приподнять завесу, сказал:

— Я думаю, помощь нужно ждать не раньше середины февраля.

Из-за двери долетел голос начальника штаба:

— Я приказываю стрелять! В советских парламентеров стрелять!

Паулюс глянул на Хубе, кивнул:

— Да, да… Конечно.

И с Хубе согласился, и со Шмидтом…

Дальше было как во сне, как в горячечном бреду: Паулюс глотал крепчайший кофе, забывал, не знал, день стоит или ночь, прилетели транспортные самолеты или не прилетели, есть связь или нет… В табачном дыму, в чаду, при мерклом свете электричества нетерпеливо шагал из угла в угол, диктовал воззвание:

«Солдаты доблестной шестой армии! В тяжелой, неравной борьбе вы показываете чудеса храбрости и стойкости. Я знаю — вам тяжело. Но фюрер вместе с нами, освобождение близко!»

Присаживался к столу, бегло просматривал, читал донесения: хлеба нет, патроны на исходе. Солдаты гибнут от ран, обморожений и сыпного тифа. Единственная возможность спасти еще живых солдат — немедленная капитуляция.

Капитуляция? За попытку перейти на сторону противника, за самовольную капитуляцию — судить! Расстреливать!

На приговорах военного трибунала Паулюс размашисто кидал единственное слово: «Утверждаю».

Он знал, что с часу на час русские начнут решительные действия, что судьба армии предрешена, никто и ничто не поможет; хорошо понимал, что сопротивление уже не имеет смысла, оно лишь уносит тысячи жизней. Но положить этому конец и не помышлял. Он жил от одного телефонного звонка до другого, жил одним днем.

Врывался начальник штаба, кричал:

— Судить! Заочно судить!

— Кого судить?

— Генерал-майора фон Дреббера! Он капитулировал, увел в плен свою дивизию! Я требую — судить!

Паулюс наклонял голову, показывал идеальный пробор: соглашался.

Служба связи, информации, делопроизводство работали исправно, четко; звенья огромного армейского механизма все еще работали, с тупым бездумьем делали привычное дело, хоть ничто уже не влияло и не могло повлиять на ход событий. В штабах писали рапорты и приказы, повышали в чинах и разжаловали, судили, расстреливали и представляли к наградам, счетоводы начисляли солдатам и офицерам жалованье, подбивали итог, пересчитывали колонки цифр, искали недостающий пфенниг. А тех, кому начисляли марки и пфенниги, уже не было в живых. И денег в армии не было. И тем, кто оставался еще жив, деньги не требовались. Но в штабах занимались привычными делами, и даже тогда, когда не было решительно никаких дел, старались создать видимость, что занимаются неотложным и важным.

Все делалось для того, чтобы солдаты в окопах стреляли, оборонялись. Генералы понимали, что это бессмысленно, но угрозами и посулами заставляли солдат драться. Одни питали этим врожденную спесь, другие делали это из трусости, из желания угодить высокому начальству. И в штабе армии — звонили, писали, приказывали. И Паулюс, и его начальник штаба, и начальники отделов — все понимали безнадежность, бессмысленность сопротивления, но делали вид, что верят и надеются.

На самом деле все сводилось к тому, чтобы до конца выполнить волю Гитлера.

Даже неистовый фон Зейдлиц не требовал уже капитуляции, его лишь беспокоило, что корпус теряет боеспособность. На оперативном совещании в штабе армии кричал:

— Чтобы продолжать сопротивление, надо накормить армию! Это обязаны сделать вы, господин командующий!

На лице Паулюса не шевельнулся, не дрогнул ни один мускул, холодный взгляд был устремлен поверх голов, в одну точку, и только худые пальцы отбивали на столе беззвучный такт. Не повернув головы, не меняя выражение лица, проговорил чуть слышно:

— Мой фюрер…

Все смотрели на командующего выжидательно и почтительно, как будто от того, что скажет, что произнесет в эту минуту, будет зависеть дальнейшая судьба армии и каждого из них.

— «Мой фюрер, — повторил Паулюс. — Вашим приказам о снабжении армии не подчиняются».