Пётр Селезнёв - Южный крест

Капитан Веригин холодел:

— Откуда ты знаешь?

Коблов хитро улыбался:

— Да уж знаю.

О том, что комбат Веригин пишет письма и не отсылает, знал весь батальон; но, пожалуй, один Семен Коблов догадывался, кому тот пишет.

— Женитесь, — отечески советовал он. — Нюра ведь рядом. Рапорт по команде, отпуск на сутки…

Капитан Веригин вздыхал, прятал глаза:

— Подавал.

Действительно. Однако полковник Крутой и слушать не желает. Всякие женитьбы на фронте считает делом противоестественным. Евдокию Павловну, свою законную жену, и ту приказал отправить за Волгу. Да только не та женщина Евдокия Павловна: дошла до самого командующего. Генерал Жердин приказал оставить ее при штабе, заниматься она будет делопроизводством. Это еще какое делопроизводство в штабе полка? Но генерал Жердин много не разговаривает: приказал — баста! Если нет делопроизводства — будет. Из этого сделали заключение, что полковника Крутого в скором времени ожидает повышение в должности.

На рапорт капитана Веригина полковник Крутой сказал:

— Не терпится до конца войны, подожди — прикончим Паулюса.

Андрей пытался объяснить, но Крутой не стал слушать.

— Не пущу. С часу на час ждем приказ, пойдем на штурм. А мой комбат на свидание, видите ль, уехал… Это как? — И махнул рукой: — Уходи, Веригин!

Вместе с Кобловым и Агарковым комбат обходил расположение роты: где бегом, где ползком… Тяжелые пушки били из-за Волги редко и как-то неохотно, снаряды рвались гулко. Немцы сидели тихо, на обстрел отвечали редко и, только когда их атаковали, передовая оживала, взрываясь бешеным огнем.

Бойцы удивлялись:

— На что они надеются?

Пленные, перебежчики были одинаковые: небритые, голодные, закутанные в тряпье. Они ничем не отличались друг от друга, все ругали Гитлера, все просили хлеба.

Батальон капитана Веригина, весь полк, вся семьдесят восьмая дивизия кромсала вражескую оборону, отбивала одну позицию за другой.

Михаил Агарков матерился, подступал к Веригину:

— Людей жалко! Каких людей теряем! Оставить бы одни заслоны… Недели через две немцы сами окочурятся!

В окопах судят так, а командование — по-другому. Полковник Крутой почти ежедневно приходит в роту, наблюдает за действиями штурмовых групп.

— Плохо, — говорит он, — плохо воюем.

Но, как надо лучше, не объясняет.

А бойцы довольны: боеприпасов много, борщ мясной — ложкой не провернешь. На берегу оборудовали баню. Не то чтобы баня, но помыться можно. А воевать — дело привычное. Как же не воевать? Гитлеровцы — вон они, пока еще живые. Да и забывать уже стали — как оно без войны. Конца тоже не видать. Ну да ничего, будет и конец. Вон через Волгу, по льду — накатанная дорога, туда-сюда бегут машины, солдаты идут гуськом, то и дело сворачивают на обочину. Сходятся кучкой, закуривают. Никаких тебе страхов-боязней. Ни артобстрела, ни «мистеров»…

А что было-то, господи!..

Молоденький, перетянутый портупеей лейтенант наступает на такого же молоденького солдата:

— Как стоишь? Ты красноармеец иль рязанская баба? Локоть выше, локоть!

Бойцы наиздальках смеются:

— Так его!

— Лейтенант и войны-то, должно, не видел еще… Понюхает, пообомнется.

Говорят без сердца, добродушно и как будто даже поощрительно: молодых, новобранцев учить надо. А как же?

Но хорошее настроение не оттого, что молодой командир отчитывает молодого солдата. Просто война приняла другой оборот.

Вон показалась растрепанная вереница пленных. Идут строем по четыре. Только какой же это строй? Отходились, видать: на ногах опорки; на плечи, на головы наброшены одеяла, еле передвигаются, держатся друг за друга. Проходят мимо, глядят вниз. Один шагнул из строя, остановился. Смотрит просительно, по-собачьи. Протянул руку:

— Куй-рыть…

Кто-то сказал:

— Анисимов, дай ему.

Анисимов только что закурил. Цигарки он крутит большие, толстые — чтобы, значит, досыта. А сейчас, когда табаку вдосталь, и того больше. Анисимов повертел цигарку так и этак, словно прикидывал, стоит ли давать. Откусил, выплюнул мокрый кончик, протянул пленному:

— Покури, дьявол с тобой.

Немец взял цигарку, поклонился:

— Спа-си-бо.

— Гля-ко, по-русски, — удивился стоявший рядом боец.

Анисимов оторвал от газеты полоску, чтобы свернуть новую цигарку, тихонько, вежливо засмеялся:

— А как же? Учим. Мы, брат, кого хошь научим.

Недавно ему вручили орден Красного Знамени. Анисимов долго рассматривал его, потом сказал:

— Зря.

— Как так — зря? — удивился старший лейтенант Агарков.

Анисимов пояснил:

— Не мне бы надо — Шорину. Потому как по всем статьям подходит. И ранен опять же…

Агарков рассердился:

— Ты, Анисимов, блаженный какой-то. Либо принимаешься немцев жалеть, либо орден свой другому отдал бы…

— Шорин заслужил. И ранен к тому же, — упрямился Анисимов. — А что касаемо немцев… Так ведь дураки они. А дураков завсегда пожеливают. У нас в деревне, помнится…

— Не дураков жалеют — дурачков! Больных то есть. Гитлеровцы тут ни при чем, — вступил в разговор Лихарев. — Этих можно привести в чувство лишь одним средством.

В последнее время Лихарев сделался разговорчивее. Он стал шутить, чего никогда не бывало с ним раньше, ежедневно брился, и все увидели, что он совсем еще молодой, красивый, ладный. Лихарев подсаживался к пулеметчику Овчаренко, трогал плечом, спрашивал:

— Отчего у тебя хлястик всегда оторван? Сколько знаю — хлястик у шинели всегда оторван.

— А бис его знае! — удивлялся Овчаренко. — Я пришиваю, а вин, зараза, знову видрывается.

Лихарев серьезно объяснял:

— Ты не умеешь носить шинель. Ты ведь пастух!

— Га! — радостно соглашался Овчаренко и расплывался в широкой доверительной улыбке: — Це вирно! Як приду до дому, знову буду пастухом!

— Не годишься, — притворно вздыхал Лихарев. — Ты кривой, всю скотину растеряешь.

Овчаренко дружелюбно смеялся, обижаться он не умел. Для него не было плохой еды, плохой погоды, плохих людей… Плохими были только гитлеровцы.

Капитан Веригин приходил в роту, спрашивал:

— Ну как?

Лихарев скалился:

— Скучная стала война, товарищ комбат, неинтересная.

Капитан Веригин хмурился, потом пробовал улыбнуться:

— В августе было куда интересней! Ты, брат, не горюй, веселого впереди много.

Бочком, тихонько подходил Анисимов, укоризненно качал головой:

— Лихарев — ему хоть из боя не выходи. Ежели тихо, у него зубы начинают болеть, право слово. А я так считаю: если бы на войне только и делать, что стрелять без передышки, патронов не настачишься. — Спохватывался, вздыхал: — Жалкую — Шорина нет. Щи едим мясные, сахар есть. Только бы Шорина. Всю бытность мужик едой страдает, а тут — на тебе — ранили. Когда не след.