Пётр Селезнёв - Южный крест

Никто ничего не знал. В это утро, в эту минуту все были только рады. Всем было необыкновенно хорошо.

Стол завалили едой. Шорин водил глазами удивленно, чуточку испуганно, словно хотел и не решался поверить, что такое богатство подали ради него, подали ему… Радовался и удивлялся не только еде, а голосам, лицам, крепким дружеским шлепкам, бодрому, уверенному настроению, которого не видел с тех пор, как началась война. Оттого и сам разговорился…

— Оно, конечно, и там ребята притираются. Эта самая рябая повариха кликала меня. Дескать, одна живет, в достатке. А мужика своего похоронила еще до войны. Я, грит, рядом, за углом живу. Приходи, грит, я на любовь дюже горячая.

Лихарев крякнул:

— И не старая?

Шорин, оглядывая стол, примериваясь, с чего бы начать, сердито улыбнулся:

— Если баба в годах, она злее на любовь.

Коблов и тот засмеялся, озорно, по-молодому:

— Лет тридцать — в самый раз.

Шорин придвинул к себе банку тушенки, согласно кивнул:

— Три дня харчила меня. Готовила, значит…

— Ай! — вздохнул, точно захлебнулся, Овчаренко. — Це дило. От я пивтора року живу бабу и блызько не бачив! Ей-богу. Вийна вийною, а женки мени кажну ничь снятся. Ей-богу.

— Ну да, конечно… А прачка Ульяна на берегу? — засмеялся старший лейтенант Агарков. — Думаешь, не знаем?

— Ни, — мотнул головой Овчаренко. — Одни тильки розмовы. При ний чоловик.

Лихарев поторопил Шорина:

— Ты дальше, дальше.

— А дальше — ничего. Перестала кормить, и все тут. Мимо пройдет, головы не повернет.

Кругом смеялись:

— И правильно. За что кормить тебя?

— Не могу, — сказал Шорин. — Я на такие дела негож.

Один из новеньких качал головой:

— Ни в жисть не поверю! Вот как хотите… Чтобы отказаться… Баба сама просится, а он — нет! Да в жисть не поверю!

Шорин глянул на солдата исподлобно, не сказал ни слова. Зато Анисимов сыпанул скороговоркой:

— Не может он, уж это доподлинно. Потому как жена у него сто сот стоит. Прямо королева. Вот я, к примеру: ни одной бабы, опричь своей жены, не знал и знать не желаю! Уж это доподлинно! А у Шорина…

Кто-то сожалеючи вздохнул:

— Да перестаньте, ну вас к черту. Что вы в самом деле…

А Шорин глянул на Анисимова с застенчивой благодарностью. Сказал, кивнув на шурина:

— И у него жена хорошая. Только у меня белявая, русая, а у Анисимова — чернявая. На погляд никогда не подумаешь, что сестры они. Право слово. Так ведь, Анисимов?

Тот сидел притихший, словно оробевший, по лицу бродила счастливая улыбка. И всем сделалось вдруг неловко за свое добродушное зубоскальство. Потому что иным людям не надо предлагать корявых слов, в разговоре с ними не надо блудить даже в мыслях. Все, наверное, подумали в эту минуту о женах, о детях. Всем захотелось, чтобы у них было твердо, прочно, как у Шорина, как у Анисимова. Даже Лихарев, который чаще всех сквернословил в адрес женщин, сидел тихий, смирный, смотрел на свои руки, как будто рассматривал собственную душу.

Дощатая дверь распахнулась, и через порог, низко пригнувшись, шагнул капитан Веригин: каска — набекрень, на груди — автомат. А за ним еще… Все разом поднялись, старший лейтенант Агарков громыхнул раскатисто:

— Товарищ комбат!..

— Знаю, — сказал капитан Веригин. — Вольно. Садитесь, садитесь.

Но никто не сел. Только потоптались, освобождая, уступая место. За капитаном Веригиным протиснулся связной Гришка Семин и ротный старшина с фляжками в руках. Начальство начальством, а фляжки увидели все. Ничего не скажешь — молодец старшина.

Капитан Веригин положил автомат, протянул руку:

— Ну, здравствуй, Шорин.

Тот взял руку командира батальона осторожно, опасливо, однако забылся, не удержался — крепко пожал.

— Э, черт!.. — охнул капитан Веригин. Встряхнул раздавленную кисть, засмеялся: — Я ведь знал, не хотел подавать тебе руки. Ну да ладно, ругать не стану. С прибытием тебя и с наградой.

Шорин стоял перед командиром батальона растерянный.

— С прибытием и с наградой, — повторил капитан Веригин. Опустил руку в карман, потянулся к Шорину. — За последние бои. По поручению командира полка гвардии полковника Крутого… — Расстегнул пуговицу на гимнастерке Шорина, сказал: — Проколите дырку. Быстро.

Шорин ощутил прикосновение холодной руки, по спине пробежали колкие мурашки, а в широченной груди сделалось тесно. К нему потянулись еще чьи-то руки, привинтили орден Красной Звезды к линялой гимнастерке.

— Спасибо тебе, Шорин.

Был момент — Шорин не мог выговорить слова. Передохнул, ответил по-уставному:

— Служу Советскому Союзу, — глянул кругом, точно призывал в свидетели, прибавил жестко: — Будем воевать.

Разлили спирт по кружкам… «Будем воевать».

И словно где-то ждали этих слов — зародился неясный звук. Он не был похож на ход самолетов, на канонаду. То проникал в подвал сквозь каменную толщу, то пропадал, словно не было его… И опять вырастал, заслонял все на свете. Солдаты замолчали, насторожились, потому что в этом звуке было что-то новое, как будто среди зимы, в конце января, заходила гроза, словно далеко-далеко переворачивались, мяли и крушили гигантские жернова.

Что это?

И капитан Веригин, и Михаил Агарков, и Семен Коблов — командиры и солдаты — все стояли и слушали, ловили, почему-то боялись пропустить новый раскат.

Никто не знал, но все догадывались. И когда распахнулась тяжелая дверь, когда железный гул издалека давнул и занял убежище, когда посыльный из штаба полка, толкнув автомат за спину, протиснулся в блиндаж, все поняли. Андрей шагнул навстречу.

— Что? — не дожидаясь ответа, потянулся за своим автоматом. — Ну!..

Связной выпрямился:

— Товарищ комбат! Приказано немедленно явиться в штаб полка! — И метнул по сторонам шалый взгляд.

Агарков спросил:

— А чего стряслось? Секрет, что ли?

Связной лишь повел в его сторону взглядом. И опять уставился на капитана Веригина:

— Командир дивизии полковник Добрынин у нас. И командующий звонил только что…

Связной вроде бы ничего не сказал, но все поняли, затаили дыхание. И словно потянулись кверху, чтобы выглянуть наружу, чтобы яснее услышать, как заходит, как приближается зимняя гроза. Старший лейтенант Агарков шумно вобрал в себя воздух, туже затянул ремень. Глянул на командира батальона отчаянными глазами. Капитан Веригин вдруг почувствовал холодную легкость, звон в ушах. В какой-то миг увидел озабоченное лицо и суетливые руки Анисимова, свирепые глаза бронебойщика Лихарева… Понял, что солдаты готовы.

Далекие, крутые раскаты, казалось, прогибали перекрытие.

— Рокоссовский…

Кто это сказал — Коблов, Агарков?..

— Товарищ комбат… — напомнил связной.

Капитан Веригин увидел знакомые, почти родные лица, и вдруг прошибла мысль, что без этих вот людей не смог бы воевать. Душой, середкой понимал: все равно воевал бы. Но так много было связано с каждым из них, что вот сейчас подумал, что без них не сумел бы и не сдюжил.