Пётр Селезнёв - Южный крест

Голос тихий. Трудно было поверить, что диктует, — он разговаривал, сообщал Гитлеру доверительно и откровенно:

— «Аэродром Гумрак с пятнадцатого января годен для посадки ночью. Наземная организация имеется, необходимо срочное вмешательство, грозит величайшая опасность».

За дверью раздался пистолетный выстрел.

Паулюс приподнял плечи: что это? Ну да… Такое уже было… Под рождество.

А сколько осталось самому? Генерала Хубе отозвали из котла. Потому что нужен. А Паулюс не нужен. Списали всю армию. И командующего — для эффекта. Чтобы имперский министр пропаганды мог использовать… Он, Паулюс, обязан всего лишь умереть.

Не спал всю ночь. Курил, слушал ход часов. Пепельница завалена окурками, сигареты рассыпаны, разбросаны.

Вошел Циммерман. Не щелкнул каблуками, не вытянулся в струнку. Паулюс увидел глубоко запавшие глаза, небритое лицо.

Впервые увидел Циммермана небритым.

— Что нового?

Циммерман отрицательно мотнул головой:

— Ничего утешительного, господин генерал. Ответа на радиограмму нет. Транспортных самолетов тоже нет. Вот донесения, крик погибающих. Страшно читать. — И опустил голову: — Извините, господин генерал.

Паулюс прочитал одно донесение. Циммерман видел — от первой до последней строчки. Вернулся к самому началу… И зажмурился… Потом, почти не читая, переложил, перелистал все донесения. Не взглянув на Циммермана, сказал:

— Пишите, — и, делая паузы, не видя, не обращая внимания, готов адъютант или не готов, стал диктовать: — «На основании донесений корпусов и личных докладов их командиров, с которыми еще поддерживается связь, армия докладывает обстановку».

Паулюс диктовал. Восточный участок, северный, западный… Отмечаются явления разложения, опорные пункты и укрытия имеются лишь в районе города, но оттуда нельзя снять ни одной дивизии, так как русские на этом участке атакуют непрестанно. Имеются вклинения, которые грозят прорывом фронта.

Циммерман писал, боялся упустить слово, удивлялся бесстрастному голосу командующего.

— «Восемнадцать тысяч раненых без малейшей помощи перевязочными материалами и медикаментами. Сорок четвертая, семьдесят шестая, сотая, триста пятая, триста восемьдесят девятая пехотные дивизии уничтожены. Фронт во многих местах прорван, дальнейшая оборона бессмысленна», — и неожиданно спросил: — Вы пишете, Циммерман?

— Так точно, господин генерал, — чему-то радуясь, ответил адъютант.

— Пишите: «Поражение неизбежно. Чтобы спасти еще оставшихся в живых, армия просит немедленного разрешения капитулировать».

Откинулся на спинку стула, лицо было мертвенно-бледное. Расстегнул воротник мундира, проговорил раздельно и четко:

— Ка-пи-ту-лировать.

Словно проверил это слово на слух.

Ответ Гитлера пришел незамедлительно. Паулюс читал, строчки набухали кровью:

«Капитуляция исключается. Шестая армия выполняет свою историческую миссию, сражаясь до последнего патрона, чтобы сделать возможным создание новой линии обороны на южном крыле фронта».

— Убийца, — сказал Паулюс.

И было ему решительно все равно — слышат его или не слышат. Запрокинул голову — сделалось нечем дышать: «Сам-то, сам!..»

Но все быстро прошло. Остался Гитлер. Канцлер и верховный главнокомандующий. Паулюс всего лишь генерал-полковник. Он обязан повиноваться. Командиры корпусов и дивизий повинуются ему.

А солдаты?..

Они брели, тащились из города в город, с одного края котла на другой… В окопах все еще стреляли. И на что-то надеялись…

И Гофман надеялся. Он хотел добраться до города. Там он перейдет к русским. Расскажет, что немцы сошли с ума.

Да, да, все немцы сошли с ума!

Надо только отдохнуть. Это ничего, если присядет на одну минуту.

Гофман шагнул на обочину: только одну минуту. Передохнет, наберется сил и пойдет дальше.

Сел. И не было сил открыть глаза. Только зачем открывать? Если так хорошо… Если немощь вылилась, ушла. Если прибавилось тепла…

Немного отдохнет, и все будет хорошо. Сейчас досчитает до ста. И поднимется, пойдет дальше.

Только до ста.

Но досчитал до двадцати — сбился. Начинать сначала? Но ведь можно и не считать. Это совсем не обязательно — считать. Он будет отдыхать пять или десять минут. Тогда дойдет до русских и скажет… Обязательно дойдет, потому что чувствует, как прибавляются силы, как легко ему сделалось и тепло. По снегам, по белой равнине плывут радужные переливы. И справа, и слева… Отовсюду наплывает разноцветье, теплый ветерок ласкает руки и лицо. И никуда не надо идти…

Гофман сидел, уронив голову на грудь; снежинки падали на его лицо и уже не таяли.

Капитан Веригин читал, перечитывал письмо:

«Андрюшенька, Андрей… Я все равно тебя найду. Всю жизнь буду искать, а найду. И если ты прогонишь меня, останусь где-нибудь рядом, поблизости, чтобы только видеть тебя».

Письмо написано карандашом, наспех, с ошибками, и оттого было еще милее и дороже. Он знал его наизусть, но перечитывал каждый день и даже по нескольку раз. Читая, видел глаза, руки, старенькое полинялое платье в обтяжку, загорелые ноги. Он не просто читал, он слушал Нюру. Видел налитые мольбой и слезами глаза, ощущал ее дыхание, чувствовал неизъяснимый запах волос… «Андрюша, милый ты мой…» В груди Андрея обрывалось и падало. Видел, слышал Нюру — как в ту памятную ночь, в то единственное утро, когда сидели на крыльце, стояли близко, когда прощались. Только слова теперь другие:

«Андрюша, не могу я без тебя! Боец Игнатьев сказал, что обязательно найдет. Если он тебя встретит, передаст на словах…»

Игнатьев рассказывал — в который раз! — как встретил Нюру, как шли по немецким тылам, как добывали пропитание, переплывали Дон…

Андрей требовал:

— Про Нюру скажи…

Игнатьев смотрел на командира батальона виновато:

— Так я же про нее…

— Как одета была, как причесана, какие слова говорила?..

Игнатьев недоумевал:

— Как причесана… Обыкновенно…

Подходил, выручал Коблов:

— Удивительное дело — дошли. Ведь подумать только: от Оскола до Дона по немецким тылам… А Нюра… Я бы незамедлительно женился на ней, вот что, товарищ комбат.

С тех пор как Семен Коблов стал политруком первой роты, что-то изменилось в нем: и тот человек, и не тот. Он был все такой же неторопливый, медлительный, тяжелый, но в его большой фигуре прибавилось стати, словно сбросили ему десяток лет, и говорить он стал охотнее, вроде бы даже складнее, как будто подменили Семена Коблова. И тот же вроде мужик, и не тот…

— Я бы женился, — повторял он. — Честное слово.

Капитан Веригин сердился:

— Поучать, советовать — все мастера.

— А что же тут делать? — настаивал Коблов. — Письма ей пишете чуть ли не каждый день… Вон, полевая сумка полным-полна.