Пётр Селезнёв - Южный крест

— Товарищ комбат!..

Веригин сказал:

— Разлейте.

Когда выпили, проглотили огненный спирт, никто не потянулся к закуске, все смотрели на командира батальона, ждали слова. Он сказал:

— Ну, ребята!.. И глянул на Михаила Агаркова: — Гляди!

Капитан Веригин еще не знал, что будет в штабе полка, что прикажут и потребуют, но предполагал наверняка.

— Гляди, Миша, — повторил он.

Старший лейтенант Агарков тоже не знал, какую задачу поставят ему. Но что бы там ни было, он — готов.

Вплотную подступало решающее.

Все знали, как много, как долго еще до конца войны и как много раз еще повторят это слово «решающее», но в эти дни завершался целый этап войны. Начался он давным-давно, на рассвете двадцать второго июня, где-то очень далеко, на краю света. С тех пор прошла целая жизнь, изнурительная и кровавая, и было удивительно, невероятно, что допятились до Сталинграда, остались живы, не потеряли веру. А вот теперь, сейчас, далекий артиллерийский гром отодвигал назад, в прошлое, почти двадцать месяцев войны. Этот гром возвещал, что начался новый этап. Надо было сделать еще одно, последнее, усилие, чтобы поставить крест на шестой армии.

Капитан Веригин вышел, захлопнул за собой дверь. Только нет, дверь захлопнул Гришка. Тот следил за взглядом, за поворотом головы, за каждым движением своего комбата, боялся пропустить, недоглядеть… Все зависело от того, доглядит или недоглядит. Семьдесят восьмая дивизия — гвардейская, а триста тринадцатый полк — лучший в дивизии. Про этот полк Гришка слышал еще в октябре, на левом берегу. А первый батальон в полку — ого! Фрицы и те знают, какой это батальон. Один пленный рассказывал… А всему голова — комбат Веригин. Только что же комбат Веригин без Гришки?

Он вполне освоился на войне, стал как все. И шинель уже не висела на нем, и сапоги были по ноге. Только лицо осталось детским, хотя обветрело, задубело, посуровело. Прибавил себе Гришка один год — старше не сделался. Шестнадцать лет виднелись в остреньком подбородке, в подчеркнутом старании, в неприязни к санинструктору Леночке Беловой… Во сне он часто видел отца и мать. Проснувшись, пытался вспомнить, что они говорили. Но они почему-то не произносили никаких слов. А брательника Федьку не видел ни разу. Ну да ничего, теперь уж, наверно, скоро встретятся. Вон, другой фронт на прорыв идет.

За городом, далеко, куда сваливалось по вечерам холодное солнце, глухо ворочало и клокотало.

Они остановились в тесном окопном переходе, капитан Веригин спросил:

— Слышишь? Идут!

И засмеялся торжествующе, гортанно, словно грозил беспощадным возмездием. Он догадывался, зачем вызывают в штаб полка, его захлестнул восторг, какого не испытывал, кажется, ни разу, и в то же время шевельнулась тревога. Он не мог понять причины этой тревоги, оттого радость, восторг были неспокойными, как будто рядом, совсем близко, подстерегает его неминучая беда. Спешил, торопился найти причину, чтобы отбросить тягостное чувство, и не находил. В какие-то минуты казалось, что вот сейчас он схватится за ниточку, выяснит, поймет… Вот, уже в руке! Однако близкая, почти ощутимая находка ускользала, оставались непонятность и тоска. Но радость, что не сегодня-завтра с немцами в Сталинграде покончат, была сильнее, и он, привыкший ничего и никого особенно не бояться, фыркал на самого себя: «Ну, дурак!»

Гришка смотрел на него мальчишескими преданными глазами, старался не упустить слово или жест. И капитан Веригин смотрел… Скажи, пожалуйста, Гришка видел Нюру! Даже разговаривал. И вдруг, словно шарахнули по голове, понял, догадался: «Нюра — вот в чем дело!»

Оттого и неспокойно на душе, что Нюра — вот она, рядом. И смерть рядом.

Кажется, впервые подумал, что ходит у погибели на краю, по одной половице, и надо совсем мало, чтобы не встретиться, не увидеться.

А вот Гришка видел ее. И даже разговаривал. Совсем, совсем недавно. Записку принес: «Андрюшенька, милый ты мой…»

Капитан Веригин оглянулся по сторонам, приказал:

— Расскажи еще раз про Нюру. Только быстрее.

Гришка, как и Игнатьев, рассказывал о встрече, о разговоре с Нюрой каждый день и дважды на день. Он глубоко вздохнул, заторопился:

— Ну вот, значит… Перешли мы, значит… Ничего. Искупался один маленько… А так — ничего.

— Ты дальше, дальше!

— Ну, связисты, значит, — свое дело… Само собой. Потом искали начфина, передали пакет, — оборвал себя на полуслове, как будто вспомнил, что рассказывать надо не об этом, и опять вздохнул: — Я, значит, как глянул, так сразу понял, что это и есть ваша жена. Потому как очень красивая.

Смущался, опускал глаза. А капитану Веригину хотелось, чтобы именно вот тут, в этом месте, Гришка рассказывал подробней: хотел видеть и глаза, и губы, и слезы… Но проклятый Гришка начинал говорить о другом, и капитан Веригин толкал его в плечо:

— Не об этом…

Зато когда капитан Веригин уходил или когда Гришка являлся с поручением в роту, рассказывал взахлеб, с каким-то шалым восторгом:

— Вот это, братцы мои, жена у капитана Веригина! Глянула на меня — даже нехорошо мне сделалось, кружение перед глазами пошло — до того красивая. Глаза — во! — Гришка делал пальцами кружок, показывал, какие большие у Нюры глаза, — А ресницы длинные-предлинные. Говорит, спрашивает про комбата Веригина, а сама ажник трусится вся! Во как! И плачет, й смеется, и даже один раз обняла меня. Такая, братцы мои, ни в сказке сказать, ни пером описать. Редкостная, сказал бы я. Во какая!

У Гришки откуда-то бралось великое красноречие, но собственных слов о женской красоте у него еще не было, он пользовался теми, что слышал от солдат каждый день. Нюра у него была похожа на тех самых красавиц, которые кочевали из одного рассказа в другой. В этих рассказах все девушки были необыкновенными красавицами, а он, автор сочиненной в перекур любовной истории, был волен кого угодно осчастливить иль погубить.

Гришка рассказывал о Нюре все, как есть. Только чужими словами. Выходило здорово. Но рассказывать теми же словами комбату Веригину почему-то стеснялся, не мог, поэтому говорил коротко, скупо. А капитан Веригин сердился.

Но вот сейчас, перед боем, снова попросил:

— Расскажи.

Гришка повторил свой рассказ, как стишок. Капитан Веригин лишь рукой махнул: бестолочь. И, ловя настороженным ухом грохот надвигающейся канонады, быстро пошел по траншее.

В просторном блиндаже командира полка не повернуться. Все курят. Дым стоит — нечем дыхнуть. Все тянутся вперед, теснят друг друга. Андрей громко доложил:

— Командир первого батальона! По вашему приказанию!

А кому докладывает, не видел. Услышал голос комдива Добрынина:

— Сюда, Веригин! Ближе!

Андрей угадал комбатов своего полка, увидел моложавое лицо и седую голову замполита Забелина и незнакомого майора с черными петлицами артиллериста…