Пётр Селезнёв - Южный крест

— Разрешение генерал-арцта! [7] Генерал медицинской службы. Предъявлять разрешение!..

Но его никто не слушал.

Резанула автоматная очередь, солдаты охраны сомкнули вокруг самолетов тесное кольцо. Пятиться им было уже некуда. А раненые, точно обезумев, лезли друг на друга, кто-то протягивал бумажку, кто-то колотил охранника костылями… Офицеры у трапов махали пистолетами:

— Наза-ад! Именем фюрера — назад!

Но никто ничего не боялся, потому что самым страшным было не попасть на самолет, страшнее всего — остаться. И наплевать на фюрера… Раненые кричали, топтали друг друга, лезли, карабкались на трапы:

— Камраден! Камраден!

Генерал Паулюс услышал тихий плач и голос:

— Мамочка, мама…

По истоптанному, истолченному снегу полз, едва передвигался совсем еще молоденький солдат, почти мальчик. По грязному лицу текли слезы, он когтил снег черными пальцами, подтягивал белые, гипсовые ноги, ронял и снова поднимал голову:

— Мамочка, мама.

Паулюс сказал:

— Посадите его.

Комендант взял под козырек. А лицо не шевельнулось, глаза были стылые и неподвижные.

— Господин майор может занять место стрелка-радиста.

Комендант словно не слышал командующего, и Паулюс понял: так бывает каждый день, с каждым самолетом. Комендант привык. И едва ли он может выполнить приказ…

А солдат уронил голову. И не поднял. Черные пальцы скрючились в кулак и замерли.

Майор вскинул руку:

— Хайль Гитлер!

Генерал Паулюс заперся в своем убежище. Допускал к себе лишь начальника штаба и первого адъютанта. Дивизии Гота начали отходить, группа армий «А» на Северном Кавказе отступала. Паулюс смотрел на оперативную карту, сжимал худыми, костистыми пальцами высокий узкий лоб. Видел, понимал: весь южный фронт разваливается. Окруженная шестая армия, словно заброшенный остров, погибала в русских тылах. О прорыве, о выходе из окружения не могло быть и речи: ни горючего, ни физических сил. На просьбы об улучшении снабжения Манштейн не отвечал. Паулюс читал, перечитывал радиограмму Гитлера:

«Шестая армия на Волге выполняет историческую миссию. Держитесь!»

Он понимал, что армия обречена, словами об исторической миссии Гитлер пытается утешить и удержать… В ноябре Гитлер еще надеялся, теперь стремится подпитать фронт мертвыми соками шестой армии.

Оправданно или не оправданно?

Паулюс шагал по тесному прокуренному бункеру, в сотый, а может, в тысячный раз останавливался перед картой, прикидывал, сопоставлял, предполагал…

Надежды не было. Только капитуляция.

Конечно, он мог попытаться склонить к этому командиров корпусов и дивизий; он мог, наконец, приказать…

Капитуляция была средством спасения солдат. Но Паулюс думал о войне, о Гитлере и о себе. Солдат — он для того, чтобы умереть. И не имеет никакого значения, где умрет — в Африке, на Балканах иль в Сталинграде. Надо только, чтобы смерть его окупилась победой.

Кончина армии будет его собственной кончиной.

Однако почему?

Он, Паулюс, символизирует шестую армию. Но разве гибель армии обязательно должна означать его собственную кончину?

В рождественскую ночь генерал Паулюс говорил тихие, душевные слова. Горели свечи, за столом сидели понуро. Пахло горячим воском и сырой землей. В хрустальных рюмках тусьменно искрился коньяк.

Паулюс говорил стоя, лицо у него было худое, желтое, а залысины на голове удлинились, покатый лоб сделался выше. Поза тихая, смиренная, а лицо покорное, и весь он при неверном свете свечей был похож на иконописного святого, которого зачем-то нарядили в генеральский мундир.

— Мы встречаем это рождество с думой о Германии. Наши родные и близкие в этот час молятся за нас и надеются…

Шмидт поднял голову, глянул на командующего вопросительно, хотел понять, что стоит за смиренными словами.

— Мы создали крепостные батальоны, превратили нашу оборону в крепость.

Глаза Шмидта сделались круглыми от изумления: в чем дело? Командующий никогда не произносил пустых и лживых слов. Ах, вон… Первый адъютант стенографирует!.. Посмертные записки о мужестве и героизме…

— Фюрер приказал нам держаться до последнего. В торжественный день рождества я говорю: это приказал сам бог! Мы выполним приказ. Ибо интересы Германии выше интересов каждого из нас, — голос был тихий, в нем слышались и грусть, и твердая решимость, а главное — искренность. Никто не мог заподозрить его ни в одном ложном слове. Кажется, он не мог заподозрить даже сам. — Если выполним свой долг и погибнем, Германия воздаст нам по заслугам. Если струсим и отступимся, нас проклянут даже наши близкие.

Господи, что это? Может быть, генерал-лейтенант Фридрих Паулюс готовит себя в пасторы?

— День рождества мы встречаем с думой о боге. Мы даем обещание остаться верными фюреру…

Что с ним?

Ну да, первый адъютант стенографирует…

В дверь коротко постучали. Паулюс медленно повернул голову, восковое отрешенное лицо сделалось вдруг виноватым. Как будто за дверью подслушали его слова. Там обязательно поймут неправильно. И не хочется посторонних, никто не должен нарушать грустного торжества.

Кто это там?

Обер-лейтенант Циммерман вышел. Тут же вернулся, сказал:

— Командир полка из восьмого армейского корпуса. Имеет весьма важное сообщение, господин генерал. Просит пять минут. Говорит — необходимо обратиться лично к вам.

Паулюс почувствовал неладное, недоброе; было мгновение — все в нем возмутилось, запротестовало, но уже не мог, не сумел изменить ни своего церковного тона, ни торжественно-печального настроя…

— Просите, — сказал он страдальческим голосом.

За столом настороженно молчали, как будто вот сейчас ударит гром, разразится гроза. Только Шмидт не выдержал:

— Это неслыханно.

Но произнес тихо, для самого себя.

Вошел подполковник, высокий, в плечах широкий, в русской солдатской шапке и больших сапогах. Он был такой большой, тяжелый и медлительный, что показалось, занял половину помещения: сделалось тесно и как-то неудобно.

Шмидт повторил:

— Неслыханно.

На него никто не обратил внимания, все смотрели на вошедшего. А подполковник смотрел только на командующего, как будто в бункере не было других людей. Он не поднял руку для приветствия, не отдал чести. Лицо было черное, глаза спокойные.

Кто-то сказал:

— Как вы стоите?

Голос испуганный, робкий, словно боялись, что незнакомый подполковник услышит.

— Господин командующий, я пришел к вам, как человек к человеку. Но я рад, что застал вас вместе с подчиненными. Я хочу высказать свое мнение. Это не только мое мнение, а мнение всех знакомых мне офицеров, такого же мнения командир дивизии и даже командир корпуса. Солдаты думают одинаково. Есть основания считать — так думает вся армия.