Пётр Селезнёв - Южный крест

Но об этом мог бы рассказать только сам Добрынин.

Конечно, генерал Паулюс спрашивал не из праздного любопытства: лучше хотел знать противника.

Перед ним лежала только что полученная директива. «Фюрер и верховный главнокомандующий… Пятого апреля сорок второго года. Сов. секретно… Общий замысел. Проведение операций. Авиация. Военно-морской флот…»

Генерал Паулюс прочел директиву несколько раз. Он почти изучил ее. И все-таки его тянуло еще и еще к жирным типографским строчкам:

«ЦЕЛЬ ЗАКЛЮЧАЕТСЯ В ТОМ, ЧТОБЫ ОКОНЧАТЕЛЬНО УНИЧТОЖИТЬ ОСТАВШИЕСЯ ЕЩЕ В РАСПОРЯЖЕНИИ СОВЕТОВ СИЛЫ И ЛИШИТЬ ИХ ПО МЕРЕ ВОЗМОЖНОСТИ ВАЖНЕЙШИХ ВОЕННО-ЭКОНОМИЧЕСКИХ ЦЕНТРОВ».

«…НА ЮЖНОМ ФЛАНГЕ ФРОНТА ОСУЩЕСТВИТЬ ПРОРЫВ НА КАВКАЗ».

«В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ НЕОБХОДИМО ПОПЫТАТЬСЯ ДОСТИГНУТЬ СТАЛИНГРАДА ИЛИ ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ ПОДВЕРГНУТЬ ЕГО ВОЗДЕЙСТВИЮ НАШЕГО ТЯЖЕЛОГО ОРУЖИЯ С ТЕМ, ЧТОБЫ ОН ПОТЕРЯЛ СВОЕ ЗНАЧЕНИЕ КАК ЦЕНТР ВОЕННОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ И УЗЕЛ КОММУНИКАЦИИ».

Нельзя сказать, что для командующего шестой немецкой армией эта директива явилась новостью. Он и до этого знал намерения и цели главного командования. Только теперь — официально…

Паулюс вновь и вновь пробегал глазами по строчкам директивы… Читал, видел и слышал Гитлера: «Я ценил и ценю фельдмаршала фон Рейхенау. Но у него были серьезные недостатки. Надеюсь, в предстоящей летней кампании вы не допустите тех просчетов, которые допускал покойный фельдмаршал. Я надеюсь, мы будем понимать друг друга».

Разговор состоялся две недели назад. Гитлер требовал безусловного повиновения. В данном случае мог бы не требовать, потому что это был принцип самого Паулюса. Без этого он не мыслил армии, войны и в конечном счете — победы.

Вот только не представлял Гитлера в роли главнокомандующего. Хоть и понимал, что после неудачи под Москвой это была единственная мера, которая могла поднять веру и дух на фронте и в тылу.

Это была правильная мера. Но только политическая. Ее недостаточно. Для успешного ведения войны нужен не только политический авторитет, но и военный талант. Фельдмаршал фон Браухич, несомненно, талантлив. Гитлер отстранил его, взял на себя главную роль…

А что будет дальше?

Генерал-лейтенант Паулюс был противником политических и военных авантюр, однако события последних лет сломали его привычные представления, заставили усомниться в самом себе. Может быть, авантюра в привычном понимании перестала быть ныне авантюрой?

И еще Гитлер сказал: «Войну с Россией закончим летней кампанией. У меня сложился грандиозный план. Русские будут бессильны. Потеря иранской нефти поставит на колени англичан. Америка перестанет играть роль великой державы. Нам останется протянуть руку…»

Воевать со всем миром?

На молчаливый вопрос Гитлер ответил: «Да, мой дорогой Паулюс. Только так. Одна цель и один выход. Для Германии в этой войне середины нет».

Паулюс почувствовал, что неверие коснулось и Гитлера…

Так зачем же ставить на карту все?

Гитлер подал руку. Неожиданно. Как и многое, что он делал. Широко раскрытые глаза смотрели и, кажется, ничего не видели. В них тускло светился неживой холодок.

Паулюсу вдруг захотелось, чтобы Гитлер ничего больше не говорил. Хорошо бы забыть этот разговор, словно не было его. Глава государства не мог сказать вот так… Выговорить эти слова не даст человеческий рассудок…

Словно чувствуя смятение генерала, Гитлер прибавил: «У нас только один выход: взять. В противном случае потеряем все».

Он не стеснялся своих слов, не боялся откровения, потому что говорил человеку, который был соучастником его дел. Это было их общее дело, начиная с замысла…

Глаза Гитлера вспыхнули, оживились. Он улыбнулся и пожал руку. Ладонь мягкая и потная. Паулюс взглянул на Гитлера и понял, что тот устал: на лбу стыли росинки пота, нос побелел, под глазами яснее обозначились темные полукружья.

Сделалось неуютно и страшновато… Силясь возразить самому себе, успокоиться, генерал Паулюс схватился за мысль, что, может быть, Германии нужен именно такой…

Уж в который раз Паулюс поборол самого себя. Но в душе осталось, притаилось тоскливое недоумение. Страшно было взглянуть вперед.

Если даже будет сопутствовать удача, выход к Волге не определит конца войны…

А где же конец?

Думать дальше не хотелось. Потому что дальше виделось страшное. Война выходила за рамки военного мышления. Индия, Иран… Конца не было. А это значило, что поражение, катастрофа могут оказаться ближе всяких предположений.

С ужасом подумал, что победы немцев не что иное, как шаги к погибели…

Ближайшим и самым легким выходом было — не думать. Просто верить. Вся Германия — верит. Потому что так — легче.

Это что же, вся Германия держится на великой лжи? Генерал подпер голову кулаками, произнес чуть слышно:

— Бог ты мой…

Полковник Адам шагнул к столу:

— Господин генерал, вам плохо?

Паулюс поднял голову, мотнул — отбросил тяжелые мысли. Повернулся к адъютанту:

— Хотел бы я знать, как поведут себя русские?

Добрынин сидел в просторной чистой горнице, ждал, когда прядут командиры полков. В окно смотрело апрельское солнце, в прихожей сам с собой разговаривал хозяин. Недавно старик похоронил, закопал на заднем дворе свою старуху, собственноручно выстругал, сколотил крест и стал разговаривать сам с собой.

Изба не штабная, просто не хотелось проводить совещание в блиндаже. Знал: все соскучились по теплу и солнцу, всем хочется домашнего уюта. Хоть на часок.

Решил порадовать своих командиров.

На передовой было тихо, артиллерия молчала; горница полнилась ослепительным светом, а в прихожей зашумливал самовар. И голова сегодня почти не болела, и письмо получил от сына…

Костя написал, что мать работает станочницей. С осени работает. Рыла окопы под Москвой, строила уличные баррикады. При встрече не сказал, а вот сейчас — написал. И еще написал, как было им страшно в ноябре, когда получили извещение, что «пропал без вести».

Как ни старался Добрынин, не мог представить свою жену станочницей. Мария все поняла, оказалось, она — все может. А он никак не представит… Значит, не понимал ее. Значит, виноват. Сам виноват.

В последние дни все чаще думал о жене, о том, как нескладно жили. И чем больше думал, тем лучше видел ее. Отошли, почти забылись размолвки и скандалы; в памяти осталась ее преданность искусству; он видел задумчивые, грустные глаза жены, слышал тихий голос…

Мария смотрела на мир глазами художника. Теперь ясно и понятно. Главное — все делают одно дело. Вот только Жердин озадачил… Нынче утром, плохо скрывая свое недовольство, командующий сказал, что возможно наступление. Армия делала ставку на жесткую оборону в надежде сохранить свои силы, и вдруг — наступление…