Пётр Селезнёв - Южный крест

В кромешной тьме он ничего не видел, надеялся, что идет на восток. Ориентиром служили окопы. Время от времени опускался на землю, в грязь. Перед глазами, точно наваждение, стоял сухонький подполковник с седыми волосами, в домашнем шарфе. Подполковник держал телефонную трубку, говорил сердитым голосом неразличимые слова. Находила успокоенность, и он, отдаваясь желанию отдохнуть, впадал в забытье Лежал под дождем, видел Арбат и Манежную площадь, шел но улице Воровского… Потом сворачивал в тихий переулок. Он был действительно тихий и очень мирный, этот переулок. Даже дети жили там тихие, удивительно воспитанные. Исключение составлял Костя. Он был несговорчивый, шумливый, у него все получалось не как у других детей, все наоборот. Он являлся непременным участником, а чаще — заводилой школьных историй, которые заканчивались вызовом родителей и домашним разговором всерьез. Учился Костя неровно, случалось, приносил плохие отметки. Показывал дневник, объяснял равнодушно: «Неинтересный был урок». Мать волновалась, Костя дергал плечом: «Завтра принесу отличную оценку. Пожалуйста».

Ивана Степановича беспокоило другое: у сына, кажется, не было друзей. То ли считал себя выше сверстников, то ли просто не находил с ними ничего общего. По-настоящему дружил он с художником Хлебниковым. Михаил Николаевич жил этажом выше, одиноко и замкнуто, в небольшой запущенной квартире. У Добрыниных часто собирались художники, бывали артисты. Иногда приглашали Михаила Николаевича. Вернее, приглашал Костя. Отзывал мать и просил: «Я позову?»

Мать знала, о ком он просит. Спохватывалась, кивала, лицо делалось виноватым: «Конечно, конечно. Я только что хотела просить тебя…»

Костя бегом поднимался к Михаилу Николаевичу и приглашал, тянул к себе.

Тот приходил, застенчивый и незаметный, с неизменным альбомом в руках. Он рисовал дома, на улице, в электричке… У Добрыниных он тоже рисовал.

Приходил, потихоньку здоровался, садился в сторонке и раскрывал альбом.

К нему привыкли. Как привыкают к сундуку, который хоть и не нужен, но без которого будет как-то не так.

Хлебников был удивительно средним, начиная с ботинок и кончая голосом. Только глаза, если присмотреться, всегда чему-то радовались. Да еще губы — небольшие, резко очерченные. Губы походили на женские, никак не шли к его лицу.

Хлебников был среднего роста и широк в плечах. Короткая стрижка, плечи и простецкое, мужиковатое лицо делали его похожим на боксера иль на грузчика.

Как-то один из актеров, по общему признанию человек наблюдательный, умный, сказал:

— Не зная, что художник, положил бы голову на плаху, что вы — экс-чемпион по боксу.

И, довольный собой, громко захохотал. Другие тоже смеялись.

Михаил Николаевич оторвался от альбома и долго соображал. Было похоже — сейчас он скажет вызывающе и громко. Все примолкли. А Михаил Николаевич улыбнулся застенчиво:

— Сделаться бывшим не так уж плохо. Хуже, когда ничего не было и ничего не будет.

Он замолчал, видимо решив, что ответил достаточно ясно. Но актер не понял, смеялся, как на сцене:

— У вас редчайшая самокритичность, дорогой Михаил Николаевич! Ей-богу…

Оглянулся кругом, призывая к веселью. Но всем было только неловко.

Хлебников закрыл альбом, снисходительно улыбнулся:

— Заключение о человеке лучше сделать после его смерти. Потому что всякий человек может очень много. И никто не знает, когда и что он свершит, — подумал, прибавил тихо: — Исключение составляют дураки.

Привычный ход вечера был нарушен. Довольным остался только Иван Степанович. Он сказал жене:

— Какая прелесть этот Хлебников.

Мария не ответила: она не знала, хороший человек Хлебников или плохой. Вместе учились в академии, Михаила считали талантливым графиком. Студенческие годы прошли, Хлебников остался талантливым учеником — что-то помешало ему подняться. Он неудачно женился, а вот уже несколько лет жил одиноко и замкнуто. В канун войны его удостоили персональной выставки. Но выставка прошла незаметно, в газетах напечатали несколько безликих информации, в пятиминутной радиопередаче торопливо рассказали, насколько окреп карандаш Михаила Хлебникова, как тонко художник чувствует, как смело и глубоко проникает.. В заключение заверили, что у Хлебникова еще все впереди. В последних словах прозвучало сомнение. А Михаил Николаевич обрадовался:

— Вы не знаете, кто этот Шмаков? Очень правильно все сказал… Рисую, рисую… Понимаете? — все не то. И — не так. Не свое рисую.

Они сидели в полутемной, неприбранной квартире вдвоем, за окном синели арбатские сумерки, в открытое окно тянуло нагретым асфальтом и кленами. Иван Степанович подумал: «Трудно одному». Подумал — мысленно попрощался. Шел третий день войны, Добрынин подал рапорт с просьбой послать в действующую армию. Пришел домой, поднялся к Михаилу Николаевичу…

— Не свое рисую, — повторил Хлебников.

— Человек должен искать, — сказал тогда Добрынин. — Но нельзя искать всю жизнь.

— Да, да, — Хлебников живо поднялся со стула, — вот именно. Нельзя искать всю жизнь, — прошелся по комнате, остановился рядом. А кругом лежали рисунки, бумага, книги; в углу стоял мольберт с начатым холстом… Вскинул руку кверху, сказал торжественно-радостным голосом: — Но художник ищет всю жизнь! Понимаете? — всю жизнь!

Замолчал. А руки остались вскинутыми кверху, как будто призывал в свидетели саму недоступность. Потом проговорил тихо, опасливо, словно боялся, что услышит какой-нибудь злодей и все разрушит:

— Я, кажется, нашел. Понимаете? — нашел!

Михаил Николаевич схватил большой альбом и щелкнул выключателем. В ту же минуту с улицы долетел громкий окрик:

— Эй, на третьем этаже! Погасите свет!

Тогда шел третий день войны. А сейчас Добрынин лежал контуженный, разбитый, обессилевший. Виднелись кусты, а за ними — лес. Иван Степанович промок, его била холодная дрожь, но болело меньше, в голове стало яснее, светлее, точно дождевая вода промыла его насквозь.

Полковник Добрынин опять огляделся по сторонам. Рядом лежала винтовка, в ней не было ни одного патрона. На эту самую винтовку он опирался. Когда шел. Определил, что передвигается правильно, на восток; самое главное сейчас — дойти до кустов, до леса. Он почувствовал голод, вспомнил, что ел давным-давно, у генерала Жердина. Самым главным было дойти до леса и поесть. Тогда все станет лучше. Только надо дойти… Он вдруг решил: в лесу станет и тепло, и понятно.

Опять поднялся и пошел, опираясь на винтовку. У ближнего куста передохнул. Смотрел, как по рыжим листьям сбегают, скатываются дождинки. Намокший лес виделся отяжелевшим, усталым, из темной глубины тянуло прелью. Ни стрельбы, ни людей. Только рассвет кругом, тихий дождь и покойный запах оттаявшего леса. Будто нет никакой войны. Будто зажигают бакены с отцом — завтра обещали первый пароход. Начало навигации. Зажгли, вышли на крутояристый берег, смотрят на суровую Волгу; песчаные отмели, светлые быстряки, тополевый лес… Родное, свое. Отними все это, и не сможет жить.