Пётр Селезнёв - Южный крест

Из темноты крикнули:

— Грехов! Ездовой Грехов!

Мишка слышал, но не отозвался: идите вы под такую мать! Третьего все равно не положишь.

Понукнул коней, матюкнулся: кто-нибудь дома сидит теперь…

По праздникам будут говорить громкие речи и хвастать достижениями, а под конец помянут тех, кого нет, скажут о них хорошие слова. Что геройски воевали и геройски погибли. Но скажут совсем не так и совсем не то. Потому что никто из тех, кто станет говорить, не дрался в этом вот бою, не шел потом через ночь по колено в грязи, под дождем, неизвестно куда.

Мишка вдруг сообразил, что думает о себе как о мертвом. Без содрогания и страха. Просто думает. Потому что сжаться в комок, не выпускать тепло и думать о чем-нибудь лучше, чем пялиться в дождевую темень.

Может, и не убьют. Вернется Мишка домой с орденами, с треугольничками на петлицах. Петлицы будут черные, а на них золотые танки.

До лейтенанта Мишкины мысли не доходили, а старшиной — почему бы нет? И почему не быть танкистом?.. Он окончил семь классов и выучился на тракториста-дизелиста. Взяли его в танкисты… А машин не оказалось, и сделался Мишка ездовым. Может, вспомнят про него и заберут. Покажут — сумеет. И вот тогда держись! Тогда он вернется домой с орденами, на него станут смотреть и завидовать. Только — чему завидовать? Ведь люди не будут знать ни этого жуткого дня, ни этой вот ночи. Завидовать и восторгаться подвигами будут люди, которые не видели войны, и скажут о ней совсем не так.

Конечно, не так.

На душе у Мишки пусто. Помереть не страшно, дожить до старшины, до орденов — несбыточно далеко: убьют сто раз. И еще раз. Но думать все-таки лучше. Хоть о чем-нибудь.

Послышался глухой и прерывистый гул самолета. Он был высоко и никому не страшен. Да едва ли кто-нибудь из тех, кто с великим трудом шагал по размытой, разухабленной дороге, мог чего-нибудь испугаться.

Мишка вдруг увидел конские крупы и солдат, похожих на смертельно усталых богомольцев. Те же согбенные фигуры, те же котомки за плечами… Шапчонки натянуты на самые уши. Только батожки торчат кверху. Разбитый грузовик на обочине дороги, лошади, солдаты — все проступило из темноты, обрело свою форму. Двое под руки вели раненого, шея и голова у того были забинтованы… Мишка увидел даже дождевую кисею: немец повесил «фонарь».

Все понимали, что немец зря это сделал, только потратился, потому что ничего не увидит.

Небо низкое, набрякшее, и на нем — мутное пятно, словно пробивалась полная луна.

Рядом кто-то беззлобно сказал:

— Вот собака…

И засмеялся.

Осветительная ракета висела одну минуту. И погасла. Опять стало темно. Только сап коней, тупой перестук колес да хлюпанье множества ног…

Впереди крикнули:

— Подполковника Суровцева!

Через несколько минут остановились. Сзади хрипел, сигналил грузовик, в стороне, в кромешной тьме, гудели танковые моторы, возле самого уха шуршал дождь, а справа и слева, очень далеко, взрыгивали пушки.

Мимо колонны, увязая в грязи, пробежал один, следом другой. Этот другой, глотая от спешки собственное дыхание, натуженно и злобно кричал:

— Разберись! Разберись!

Но никто не пошевелился. Потому что никто не знал, как разбираться и зачем разбираться…

На дороге, на обочине стояли солдаты, подводы, машины. Сзади, с боков лениво стреляли пушки, мгновенные тусьменные зарницы отбивали край земли, а сверху, из ночной темени сеялось, лилось…

— Разберись!

И опять ни один человек не двинулся, не шевельнулся. Потому что каждому было до себя. Мысли и желания не шли дальше собственной усталости и боли, дальше ноющего голода. Было похоже — ни в одном человеке не осталось ничего живого. Только стоят почему-то, не падают… И кони обессилели, и железные моторы заглохли бессильно…

Далеко впереди зашумели. И затихли. Потом чей-то сорванный голос:

— Вперед! Вперед!

Хоть бы постоять, передохнуть…

— Впере-ед!..

Кто-то матерился — бессильно, тоскливо. Захлюпала грязь: тронулись. Спина, что была впереди, пропала. Сзади навалились, наперли:

— Трога-ай!..

— Чего стоишь? — погоняй!

Мишка шевельнул вожжами:

— Но, иди!

К Мишке подошли двое. Один сказал:

— Останови. Тр-р…

Мишка угадал своего старшину. Обрадовался: думал, убили нынешним днем. Хоть и сволочной старшина, а хорошо, что живой. С ним еще один незнакомый, в каске. В темноте Мишка разглядел: рука в бинтах.

— Троих нельзя, — сказал Мишка. — Кони не берут.

Старшина спросил:

— Грехов, ты пулемет знаешь?

— А что?

— Я спрашиваю, знаешь или не знаешь?

— Приходилось.

— Пойдешь к Овчаренко. Вторым номером.

Мишка слез, обернулся к низкорослому в каске:

— Лошадей-то видел?

Тот не ответил. Обошел подводу, сунул руку под хомуты. Мишка решил: понимает.

Низкорослый солдат долго чиркал спичками. Когда огонек загорелся, Мишка увидел под каской заросшее худое лицо. Услышал неожиданно густой бас:

— Куда прикажете везти?

— В санбат. Проедешь дальше — спросишь. Там укажут.

— Есть!

— Может, Молоканова увидишь там, минометчика. Володю Молоканова. Не знаешь? Так вот если увидишь, привет передай. Мол, так и так — помаленьку воюем, — старшина помолчал, подумал, потом заторопился: — Его вчера ранило. Тяжело. Если неживой, тогда, значит, ничего не надо.

Ездовой хмыкнул. Но ответил по-уставному:

— Есть.

Только теперь Мишка понял окончательно, что больше не ездовой. Не обрадовался и не огорчился. Спросил:

— Он где, Овчаренко-то?

Старшина завернул длинную матерщину. Мишка поправил винтовку, засунул углы шинели в карманы. И пошел вместе со всеми. Он вдруг заметил, что ночь поредела. И хоть по-прежнему моросил дождь, бухали пушки и нельзя было разглядеть соседа, на душе сделалось легче.

Сзади кто-то сказал:

— Моросит и моросит… Вот зараза.

Мишка коснулся плечом высокого солдата, спросил:

— Пулеметчик Овчаренко не знаешь где?

Солдат не ответил.

Сзади сказали:

— Моросит и моросит…

Мишка увидел балочку. И голый куст. Увидел, что у солдата, который шел впереди, не было хлястика и пола шинели оторвана. Увидел редкие штыки…

Рассветало.

Мишка опять спросил про пулеметчика Овчаренко. И вдруг увидел, что у большого, высокого солдата впалые, давно не бритые щеки, а глаза провалились, словно не было глаз.

— У тебя хлеб есть? — спросил солдат.

Мишка чего-то вдруг испугался, поспешно снял вещмешок, вынул кусок хлеба. Пошарил еще. Но больше ничего не нашел. Хлеб оказался мокрым, корка осклизла. Мишка разломил пополам:

— Ешь.

Тот быстро съел свой кусок, сказал тихонько:

— Спасибо.

Мишке захотелось о чем-нибудь спросить высокого солдата. Должно быть, потому, что по натуре своей был общительным, а на бричке не разговоришься, и за ночь не перемолвился ни с кем ни единым словцом… Но почему-то застеснялся.