Пётр Селезнёв - Южный крест

— Вперед! Вперед!

Кто-то поддержал снизу, стал пихать. Андрей перекинул ногу, свалился вниз. Кинул вторую, последнюю гранату. При мгновенной вспышке увидел чужое лицо, разинутый рот…

— А-а-а!..

Перехватил автомат за ствол, размахнулся.

Он не почувствовал удара. Размахнулся еще раз…

Торопливо, словно бегом, рвались гранаты, огонь выхватывал, на одно мгновение освещал людей. Они что-то кричали, стреляли… Веригина ударили по каске. Голова раскололась от боли, подломились колени. На него наступили. Кто-то стонал, рыдающим голосом повторял, все повторял: «Майн Готт, майн Готт…»

Капитан Веригин уже слышал эти слова. Но где?

— Нихт шиссен!

И это было. Только где было?

Рядом говорили по-русски и по-немецки. Тихо, мирно… За столом. Ну да, за столом. Обедать сели. Суп гороховый и суконная шинель. А ранцы у них из телячьей кожи. Удобные ранцы. И сапоги хорошие. В ранце у каждого сумочка, а в ней — сапожный крем и щетка. Аккуратный народ, ничего не скажешь. У командира роты лейтенанта Вульфа в кармане нашли вафельную бумажку, чтобы, значит, со всеми удобствами… Ну да… Аккуратные.

Кто-то пошатал за плечо, сказал:

— Аккуратней.

Мишка Грехов орал:

— Правее поставь! Овчаренко, в душу тебя!..

За плечо опять пошатали:

— Товарищ комбат, товарищ комбат…

Овчаренко. Откуда взялся Овчаренко? Убит под Харьковом… Вдруг увидел стены, голубой оконный проем и Мишку Грехова с пистолетом в руке.

— Как по нотам!..

«Ничего себе — по нотам…» — сердито подумал Веригин. Сказал:

— Снимите каску.

Рядом надсаживались пулеметы.

— Это какой Овчаренко? — спросил капитан Веригин. Пощупал себя за голову. — Какой Овчаренко?

— А тот, бородатый. Считали, убит. А он — вот он! Только кривой. Говорит — лечили его, как генерала. Слышишь? Со второго этажа чешет! — Мишка сорвался, побежал, покрыл кого-то матюком, потом вернулся. Разгоряченно засмеялся: — Коблов на водокачке так и просидел. И сейчас сидит. Вот хлюст!

— А что, молодец!

— Так вот и я говорю…

Веригину помогли сесть, совали в руки котелок, кто-то смеялся деревянным смехом и все повторял:

— Как по нотам… Ну скажи — как по нотам.

Веригин спросил:

— Сколько мы потеряли?

Подошел лейтенант Агарков, наклонился, поискал что-то руками, измученно сел рядом.

— Кто его знает — сколько, — безразлично сказал он. — Вы, товарищ комбат, извините меня.

— За что?

— Понимаете, за немца принял. Не видно ни черта. А уж когда вы крикнули…

— Это ты меня? А я-то, дурак, немца в мыслях похвалил. Решил: умеет, сволочь.

И засмеялся, захрипел пересохшим горлом. Агарков тоже засмеялся, потом повторил:

— Уж вы извините…

— Ты вот что, слышишь? Посмотри мой КП да помоги мне — туда. Связь есть?

— Ничего еще нет. Вон, «рама» прилетела.

— Так, — сказал Веригин, — жди «юнкерсов».

Рядом смачно выругались:

— Они летают, а мы ползаем.

Другой повздыхал:

— Оно так. Да теперь и ползти-то некуда. Нешто раком в Волгу?..

Немецкий корректировщик удалялся, шум моторов становился все глуше. И наконец пропал. Словно и русские, и немцы измученно прикорнули, как будто сделалось им все равно…

— Значит, взяли все-таки?

Командир полка. Веригин увидел бровастое лицо, кровицу на щеке… Ответил тихо:

— Выходит, взяли, товарищ подполковник.

Крутой сел рядом, посмотрел на Веригина близко:

— Взять-то взяли…

В голосе была досада, укор, сожаление. Капитан Веригин ничего не понял. Да и не пытался понять: не было сил, не было желания. И подполковник Крутой не сказал, не объяснил, что немцы вышли на Мамаев курган и что, если в ближайшие часы положение не будет восстановлено, вокзал не удержать: виден как на ладони. Половина города видна как на ладони. Штаб полка вон в ста метрах, а штаб дивизии в соседнем подвале. И штаб армии…

Все собралось точно в кулаке. Солдаты вперемежку с генералами. Словно стерлись чины и звания, словно все стали на одну половицу.

Генерал Жердин стоял, сунув руки в карманы меховой бекеши, смотрел на рассветную серую Волгу. Спросил:

— Мне писем нет?

Полковник Суровцев качнул головой:

— Писем нет, Михаил Григорьевич.

Жердин помолчал, потом сказал:

— А я все ждал…

Полковник Суровцев понял, что теперь Жердин уже не ждет, потому что не осталось времени. Потому что время истекло. И еще понял, что командующий не думает о левом береге, он решил остаться вот тут до конца.

И сам не думал… Потому что давно, еще в августе, понял и решил: Сталинград оставить нельзя. Этот город явится тем самым углом войны, где сойдутся стратегия, стойкость и мужество.

Суровцев понимал, что армии уготована роль наковальни. Надо выдержать…

Мысли полковника Суровцева обрывались. Дальше он мог только предполагать.

Решение, которое приходило в голову, когда размышлял над картой, представлялось единственным. Принять иль не принять его — зависело лишь от того, есть материальные возможности иль нет.

Приказано удерживать город во что бы то ни стало. Хотелось верить, что эти возможности есть. В противном случае оборона уничтоженного города не имела бы смысла.

Волга текла холодная и пустая. Ни катера, ни лодки… Иногда прилетали мины, рвались на гребне каменного обрыва.

— Нет, значит, писем…

В голосе Жердина послышалась обида.

— Мне тоже ничего нет, — сказал Суровцев. Поправил на шее домашний шарф, покашлял сердито: — Успеем, получим.

Жердин глянул на него, усмехнулся:

— Возможно.

Ему сделалось досадно, что начальник штаба, умный, дальновидный, обладающий редкостной способностью читать чужие мысли, сейчас не нашелся сказать ничего, как только о себе. Дескать, не тебе одному тяжко. Конечно, он имеет право поставить себя на одно поле со своим командующим… Каждый человек имеет право. Но все-таки Суровцев мог бы сказать другое.

Другого полковник Суровцев сказать не мог. Другое заключалось в том, что именно тут, в Сталинграде, война повернется кругом. Он верил. А хотелось быть уверенным. Хотел знать.

Но знали только трое. Даже командующий фронтом всего лишь предполагал. Как Суровцев и Жердин.

Прилетел Жуков. Какой он, заместитель Сталина?

Жуков требовал жесточайшей обороны. Недвусмысленно напомнил, что голова у человека одна.

Жердин катал под скулами желваки. Он сказал:

— В таком случае я хотел бы знать ближайшие планы Главного командования.

Жуков глядел строго. Он не любил вопросов, на которые не мог ответить. Он сказал:

— Не спешите, Жердин.

— Насколько я способен понимать, пора поспешить, товарищ генерал армии.

Жуков не дал договорить:

— Я всегда ценил вас, Жердин. Больше всего за то, что многое понимали без лишних разъяснений.