Павел Загребельный - Европа-45. Европа-Запад

Казик заснул, будто умер. Пан Дулькевич запер двери на задвижку, выключил свет, подвинул стул к окну и с легким вздохом устроился на нем. У него было удивительное свойство. В присутствии других людей в голове его роились мысли, как пчелы в улье, а слова так и прыгали на языке. Оставался один — и голова пустела. Он не мог добыть из нее малейшей мыслишки, ничтожного воспоминания. Мог только сидеть вот так, как сейчас, и, уставившись в темноту за окном, постукивать ногой, отбивая такт мазурки. Руки пан Дулькевич держал на коленях. В каждой по пистолету. Все-таки из него получается неплохой часовой. Может, он и родился для того, чтобы стать военным, может, из него вышел бы новый Наполеон, если бы война пришла раньше. А, пся кошчь!

Хотелось курить. Пан Дулькевич встряхнул коробком спичек, раздобытым предусмотрительным Казиком в каком-то подвале, и тут же вспомнил, что последний окурок, найденный тем же Казиком прошлым утром на лесной тропе, они по очереди высосали еще днем. И как это они не догадались попросить табаку у хозяина! Идиоты! Сейчас он, наверно, уже спит.

Пан Дулькевич поднялся со стула, потянулся, разминая онемевшие ноги, и подошел к двери. Спрятал один пистолет в карман, оттянул задвижку, небрежно нажал ручку. Дверь не поддалась. Он нажал сильнее—дверь даже не дрогнула. Она была заперта!

Тысячи мрачных предположений пронеслись в голове пана Дулькевича. Он не спал, но шагов на лестнице не слышал. Тот, кто запирал дверь, постарался сделать это осторожно, неслышно. В то же время немец не мог не знать, что двое здоровых мужчин сумеют выбраться из мансарды если не через дверь, то хотя бы через окно,— он должен был спешить, если хотел позвать кого-нибудь на помощь или уведомить гестапо. Но в таком случае поспешить следовало и им — Казику и Дулькевичу! Надо будить подхорунжего.

Майор пошарил по стене, но почему-то выключателя не нашел. Дрожали руки. «А, пся кошчь! » — шептал пан Дулькевич, шмыгая носом так, что казалось: вот-вот он втянет ноздрями свои усики. А руки дрожали и не могли никак нащупать круглую головку выключателя.

Тогда пан Дулькевич достал из кармана спички. Он стоял лицом к стене и ломал спичку за спичкой,— они почему-то не зажигались. Неужели он испугался? Но почему? Он уверен, что в комнате, кроме него и спящего Казика, нет больше никого. Там, внизу, стоит на страже опасность. Там притаился враг, осторожный, хитрый,— он не осмелился идти в открытый бой, он испугался одного лишь стука майорских ботинок и, вместо того чтобы войти в комнату и заявить о своем решении, подло запер дверь. О, они легко выпутаются из нехитрой ловушки, расставленной бестолковым лесником!

Однако спички не зажигались. Они ломались в руках у пана Дулькевича, и пальцы его дрожали и подламывались. Неужели он боится этого трусливого врага? А ну, пусть он, этот враг, наберется отваги и явится перед очи Генриха Дулькевича! Пся кошчь! Он получит в живот полный заряд парабеллума!

И враг пришел. Он вломился в тесную мансарду, как змей из страшной детской сказки, и наполнил комнату шумом, треском, звоном, скрежетом, от которых у пана Дулькевича подогнулись колени.

— Кто здесь? — закричал он, оборачиваясь и выставляя вперед пистолет.

Ответила тишина. Такая тишь могла быть лишь на том свете.

— Может, я убит? — прошептал пан Дулькевич. От это-го шепота тишина шевельнулась, как тень отлетела в дальний угол и притаилась, выслав вперед безмолвную темень. Дулькевичу показалось, что немые стены чужой комнаты подкрадываются к нему со всех сторон, чтобы сжать и раздавить его. Еще одно последнее усилие слабеющих рук: он чиркнул спичкой по коробке и с радостью дикаря, добывшего первый огонь, увидел в руках крошечный рыжеватый язычок пламени. Закрывая этот огонек рукой, в которой все еще был пистолет, майор пустился в плавание по таинственному безбрежному морю мрака и молчания. Маленький заостренный парус огонька вел вперед утлое суденышко его надежды. Он отвоевывал у тьмы круглые островки и овальные материки освещенного пространства, и пан Дулькевич надеялся, что вот-вот на одном из этих островков увидит спящего Казика.

Спичка прижгла майору пальцы и погасла. Дулькевич скорее зажег новую. Зажег — и чуть не закричал от неожиданности и ужаса. Там, где час тому назад стояла кровать Казика, теперь зиял черный провал квадратного люка. Он проглотил и те две свободные кровати. Пан Дулькевич стоял на самом краю глубокой, страшной ямы, и она дышала на него сыростью, плесенью и холодом.

Майор бросился к двери. Она, как и раньше, была заперта. К окну — окно не открывалось, рама была сплошная. И тогда Казик, которого уже не было, помог майору в последний раз. Майор вспомнил, как по пути к Заксенхаузену подхорунжий наскоро обматывал ему и себе руки и ноги тряпьем. Тут же он сорвал с себя пиджак, сунул в него голову и ударил с разгона в раму.

Звон разбитого стекла и ощущение полета подтвердили пану Дулькевичу тот факт, что голова его достаточно прочна и годится не только для того, чтобы носить шляпу и изредка думать, но и для более решительных акций. Он упал на землю, подгибая под себя локти и колени, зарылся лицом в песок и, не успев еще поднять головы, выстрелил из парабеллума. Собаки налетели на него с двух сторон — два клубка кусающейся шерсти. Но пан Дулькевич не испугался. Он перевернулся вверх лицом и так, лежа, пальнул несколько раз в четвероногих противников, одного принудил отступить с перебитой лапой, а другого уложил насмерть.

Когда он попробовал поднять голову, сесть, из-под дома ударил пулемет. Пан Дулькевич снова прижался к земле и, извиваясь как уж, пополз к лесу.

Он полз, и песок скрипел у него на зубах. А сзади бил пулемет, сердито и глухо, будто из бетонированного укрытия.

Пожарища чужого города давно уже остались позади. Там облизывал берега темный Рейн, где принял смерть майор Зудин и где растерял Михаил Скиба своих друзей... И вот он один, один на этой хмурой, неприветливой земле, под чужим небом, среди чужих людей, среди врагов.

Степняк, он не умел крадучись ходить лесом. Теперь же он должен был идти как ночной вор. Искать укрытия в черных недрах ночи, просить пристанища у леса. Ему нужно было побороть голод, холод, держать голову прямо, когда ее клонит сон. Безоружный, он должен был победить тех, кто вооружен до зубов, врагов, от которых не жди пощады.

Рассвет застал Михаила в хилом сосняке близ шоссе — в молоденьком, грустном лесу, насквозь пропахшем бензиновым перегаром.

Отойдя от шоссе, Скиба выбрал место на пригорке, сгреб сухую хвою и лег на нее, вернее, упал обессиленный. Одежда на нем не высохла, однако сбросить эти лохмотья Михаил не отваживался. Голод мучил, но о еде нечего было и думать. Неслышно подкрадывалась безнадежность, и у Михаила не было сил прогнать ее, хоть он видел и слышал ее вкрадчивые шаги.