Павел Загребельный - Европа-45. Европа-Запад

Из Моабита их повезли ночью в концлагерь Заксенхаузен, откуда никто не выходил живым.

Везли в большой грузовой машине «опель-блитц». Узников было много, часовых только двое в кузове и еще двое в кабине рядом с шофером. Можно было сбежать. Казик предложил товарищам по несчастью броситься на часовых, связать их, отобрать оружие и разбежаться. Он обмотал себе и пану Дулькевичу локти и колени тряпьем — тем, что оста-лось от его одежды после пыток,— и толкнул товарища за борт. Сам упал рядом с майором и помог ему подняться.

Товарный поезд привез их в Хаген. Здесь пан Дулькевич, который на свободе сразу же воспрянул духом, убедил Казика не возвращаться в Польшу, а идти во Францию, куда было значительно ближе. Шли ночами, днем отсиживались в лесах. Кормились тем, что удавалось добыть в подвалах крестьянских домов. В пути Казик ухитрился стащить оружие у двух задремавших полицейских, и вооружение беглецов пополнилось двумя воронеными парабеллумами. Тяжелую винтовку пришлось оставить в лесу. Потом Казик достал где-то гражданскую одежду.

Два друга были похожи сейчас на самых настоящих немцев. Пан Дулькевич, который спешил во Францию, намеревался идти и днем, но Казик сумел осторожно отвести его мысли от этой затеи.

Вообще же он во всем слушался пана Дулькевича,— что ни говори, пан все-таки был майором Войска Польского, да и по возрасту годился подхорунжему в отцы.

Войдя в домик на лесной поляне, они забыли об опасности. Стряхнули с себя осторожность, как пыль далеких дорог. Они были счастливы от возможности посидеть спокойно в четырех стенах, протянуть ноги, посмотреть на огонь в печи, послушать тишину за окнами.

В гостиной горел камин. Должно быть, здесь и жарил хозяин перед их приходом ветчину с капустой, что красовалась сейчас посредине просторного стола, рассчитанного по крайней мере на двенадцать человек. Однако около сковороды лежала одна вилка, на тарелочке был один кусочек хлеба, к столу был придвинут один стул, хотя еще несколько стульев и дешевых кресел с грубой обивкой теснились у голых, некрашеных стен. Не было здесь ни птичьих чучел, ни оленьих рогов — никаких охотничьих трофеев.

Хозяин молча подвинул к столу еще два стула и указал на них рукой. Казик и пан Дулькевич, все еще сжимая пистолеты, сели. Немец вышел из комнаты.

— Сейчас приведет сюда целую банду,— прошептал Казик.

Пан Дулькевич тоже был уверен в этом, но так легко согласиться с подхорунжим не мог.

— Стыдитесь,— сказал он,— вы почти офицер Войска Польского и боитесь!

— Ах, где оно, то войско...— вздохнул Казик.

Однако хозяин вернулся один. Он принес солидный кусок бекона, большой каравай хлеба, вилки и ножи. Порезал бекон на ту же сковороду, проворно поджарил его на огне, отхватил несколько ломтей хлеба и хриплым голосом спросил:

— Шнапс? Ром? Ликер?

У пана Дулькевича заблестели глаза.

— Ром,— забыв о своих страхах, поспешно проговорил он.— Ром и ликер! Можно и шнапс. Пся кошчь, люблю разноцветные напитки!

Казик что было силы толкнул пана Дулькевича под столом. Если его «немецкая» речь кое-как могла еще сойти здесь, то «пся кошчь» выдало с головой. Теперь только дурак не сообразит, что перед ним поляки.

Хозяин снова вышел и через минуту вернулся с тремя гранеными бутылками. Достал три металлические охотничьи чарки. Налил всем водки, поднял чарку, бросил: «Прозит!» — и опрокинул в рот, не ожидая гостей. Пан Дулькевич отхлебнул из чарки и закашлялся. Когда-то он слыл способным бибусом (от латинского слова «бибере» — пить). А теперь после одного-единственного глотка ему пришлось хватать вилку и, подцепив добрый кус ветчины, гасить огонь. А немец налил из другой бутылки, буркнул: «Ром» — и снова глотнул, как собака муху. За ромом последовал ликер. Закусывать хозяин не спешил, только искоса посматривал, как по-волчьему работает челюстями пан Дулькевич.

Когда на сковородке не оставалось уже ничего, а в бутылках еле плескалось, хозяин пошевелил в камине тлеющие поленья и вдруг спросил Казика:

— Bist du ein Deutscher? [1] Ты немец? (нем.)

— Ja, [2] Да. (нем.) — ответил Казик.

— Это хорошо,— словно бы мурлыкнул немец, и видно было, что он не верит гостю. О пане Дулькевиче он не спрашивал. Поднялся, шатаясь прошелся по комнате и неожиданно запел грубым пьяным голосом:

Немецкий лес, немецкий лес,

Такого нет нигде на свете...

Растроганный пан Дулькевич вскочил, подбежал к немцу, обнял его и, заглядывая ему в глаза, затянул свое:

В маленькой, тихой кофейне...

А немец совсем раскис. Его бычьи глаза наполнились слезами, толстые губы дрожали, когда он выводил:

Там, где стоит возле леса избушка,

Там, куда тянется сердце мое,

Где из дубравы пугливые серны

Утром выходят,— там мой очаг.

Вдруг он умолк. Он посмотрел по очереди на Казика и Дулькевича, вышел из комнаты и, появившись через пять минут на пороге, не то чтобы пригласил, а скорее приказал:

— Спать!

Гости поднялись и, пошатываясь, двинулись следом за ним. Немец повел их по скрипучей лестнице наверх в мансарду. Там оказалась комнатка с широким окном и тремя солдатскими кроватями. Постели были покрыты коричневыми шерстяными одеялами.

— Туалет внизу, в коридоре, под лестницей,— сказал на прощанье хозяин. За весь вечер это была самая длинная его фраза.

Когда они остались одни, Казик, отведя темную штору, посмотрел в окно, прошел по комнате из угла в угол и спросил Дулькевича:

— Что будем делать, пан майор?

— Спать,— беззаботно ответил тот.

— А утром?

— А утром возьмем с собой лесника и заставим перевести нас через «линию Зигфрида».

— А что, если это и есть «линия Зигфрида»?

— Пан Казик выпил лишнего.

— Во всяком случае, я советовал бы сейчас же идти дальше.

— Пан подхорунжий, когда возле вас майор, воздерживайтесь от каких бы то ни было советов.

— Однако же, пан майор...

— Пан хочет, чтобы я повторил? Я приказываю пану сейчас же ложиться спать.

— Может быть, один из нас будет дежурить на всякий случай? — не удержался Казик.

— Не учите меня! — топнул ногой Дулькевич.— Я сам знаю, что одному надо дежурить.

— Тогда позвольте мне первому стать на вахту.

— Почему это пан хочет быть первым?

— Ну, я все-таки моложе...

— Ерунда! Кто вам сказал, что Генрих Дулькевич старик? Я еще и до сих пор помню, в каком платье была пани Збышко-Потоцкая в кабаре «Али-Баба» десять лет тому назад. Если вы спросите, какое было меню на обеде, устроенном итальянским послом в двадцать восьмом году, я перечислю вам все блюда в том порядке, как их подавали. Я помню мельчайшие детали всех своих семидесяти шести любовных приключений, которых я никогда не избегал и — примите к сведению — не собираюсь избегать. А вы говорите, что Генрих Дулькевич старик. Дайте мне свой пистолет и немедленно ложитесь. Я разбужу вас, если будет нужно.