Павел Загребельный - Европа-45. Европа-Запад

— Отстаньте! — буркнул Мазуренко.

— Прошу извинить.— Михаил остановился около него.— Я немного ошибся. Кроме полдюжины гвоздей и побеленного курятника от нас еще останется рапорт, написанный прекрасным каллиграфическим почерком, примерно такого содержания: «Стрельбище — Ванн, 6 июня 1944 года. Присутствовали: фельдфебель Кноблаух из команды 4225 и зондер- фюрер гестапо Швайнегунд. Смертный приговор, вынесенный 4 июня 1944 года советским военнопленным офицерам Зудину, Ивкину, Мазуренко и Киевлянину (личные номера такие-то и такие), сегодня утром исполнен. Присутствовавший при экзекуции штаб-врач Ванце в шесть часов тридцать четыре минуты констатировал мгновенную смерть всех четырех осужденных».

— Ужас!..— прошептал Мазуренко.— Я даже вспотел.

— А я не боюсь! — вдруг прозвенел голос Юры Ивкина.— Если заставят копать самому себе яму — откажусь! И отворачиваться не буду! И не позволю завязывать глаза! И плюну всем им в морду. Пусть знают! Пусть помнят нас!

В трюме залегла тишина. Было слышно, как журчит рейнская вода, облизывая бока баржи. О, если б была сила и свобода!.. Если бы можно было вырваться из этой деревянной тюрьмы и очутиться в темной, глубокой, вольной воде Рейна! Взмахнуть руками, как птицы крыльями, и поплыть через быстрину как можно дальше от этого каравана смерти... Жить, дышать, видеть солнце и бороться, бороться — и завтра и послезавтра! Дождаться конца войны! Победы!

— Говори, говори, Михаил,— сказал Юра.

— О себе что-нибудь,— попросил майор.

— А что о себе? — засмеялся Скиба.— Человек всегда лучше того, что о нем говорят при жизни, и хуже того, что пишут о нем в некрологе. Я мог бы вам рассказать о Днепре, на берегу которого я вырос, однако это лирика, а я преподавал в школе биологию, вскрывал собак и кроликов: стало быть, никакой лирики — голая природа! В плену с сорок первого года. Тоже лирики не было. Лежишь в «ревире» — в лазарете. Лежишь и чувствуешь, что вот-вот перейдешь в иной мир, а помирать не хочется. Наоборот, хочется крикнуть на весь ревир, на весь лагерь, на всю Германию: «Брешете, Михаил Скиба еще не умер, он еще борется со смертью, еще заставит фашистов почесаться! » А тут приходят санитары, этакие два типа с большой дороги, бросают тебя на окровавленные носилки — и айда, потащили в крематорий. Ты открываешь один глаз, другой, убеждаешься, что еще живой, и стонешь: «Куда же вы меня тянете? Я же еще живой!» А в ответ один из этих головорезов рыкает: «Заткни глотку! Герр доктор лучше знает, живой ты или мертвый».

— И ты все это пережил? — снова спросил Юра.

— Я не хочу умирать!..— вскрикнул Мазуренко.— Не хочу!..

— Молчите, часовой услышит,— цыкнул на него майор.— Стыдитесь, вы же старший офицер, коммунист!

— Я беспартийный,— проговорил врач со вздохом.

— Здесь беспартийных нет,— сурово сказал Зудин.— Для фашистов мы прежде всего коммунисты.

...Два дня тому назад все четверо были одно целое в своих делах и чувствах. Их привезли из лагеря на свечной завод, где уже работали голландцы и французы, и поставили к огромным деревянным чанам, в которых клокотал парафин.

Сбежались мастера, пришел директор, привел на сворке двух кривоногих бульдогов, сам тоже приземистый и кривоногий, как бульдог. Часовые подталкивали пленных дулами винтовок и показывали: «Работать!»

У входа в цех на скользком каменном полу был уложен штабель мешков с плахами парафина. Парафин был не белый, как обычно, а коричневый, весь в потеках нефти, маслянистый, мокрый.

— Из Плоешти? — прищурившись, спросил Михаил.— Некогда даже очищать парафинчик? Скоро Плоешти капут...

— О, у нас есть еще японский парафин из дерева,— хмуря седые колючие брови, сказал директор.— Прима парафин, как слоновая кость! А сейчас — работать! Великой Германии нужно много свечей!

— В этом мы не сомневаемся,— засмеялся Михаил.

Работа в этом цехе напоминала классическое описание ада. Стокилограммовые мешки плохо подчинялись обессилевшим от постоянного недоедания людям. Чтобы навалить полный чан парафина, четверо должны были работать почти час. Однако, как только Мазуренко отвертывал вентиль и мощная струя пара ударяла снизу в толстые плахи, парафин начинал медленно оседать, таял, словно снег, и нужно было снова и снова бросать в широкую пасть чана тяжелые смердящие плиты. А таких чанов было четыре.

Потом парафин закипал. Сначала со дна всплывали большие пузыри и вся поверхность начинала ходить ходуном. Затем в чане поднималась настоящая буря. Жидкий парафин плевал горячими брызгами на пол, на инструменты, на людей. Попав на незащищенное тело, парафин сразу же схватывался, прилипал, как пластырь, и жег, жег... Одежда от этих остывших брызг затвердевала и не пропускала воздуха, как резиновый комбинезон.

Белый мрак стоял в цехе. Нечем было дышать. Ядовитые пары разъедали глаза. В чанах шипело так, словно выпускала пар по крайней мере сотня паровозов. Часовые стояли за дверью и лишь изредка забегали в помещение, чтобы цыкнуть на пленных, которые не проявляли особенного рвения к работе.

После обеда Зудин и Михаил поехали с тачками за новым парафином и увидели во дворе завода машину с прицепом, на который грузили связки каких-то палочек, обернутых с одного конца кусками пропарафиненной мешковины.

— Что это такое? — спросил Зудин часового.

— Факелы,— ответил тот.— Подогревать паровозы, машины. Немецкая армия имеет много машин...

— Вралей еще больше,— сказал Зудин и попросил, чтобы пришел переводчик.

Тем временем майор собрал друзей и сказал им коротенькую речь:

— Только что я разведал, какую именно продукцию выпускает завод. Это вовсе не свечки для покойников и не лампадки для разбитых бомбежкой городов. Из парафина, который мы будем варить, здесь делают факелы. Эти факелы я уже видел на Украине. Удирая, фашисты поджигают ими села и города. Я предлагаю сейчас же категорически отказаться от работы. Пусть отсылают назад в лагерь.

Все трое согласились с майором.

Прибежал директор, завопил с порога:

— Что случилось? Почему не работаете?

— Мы отказываемся.— Зудин выступил вперед.— Делать факелы — это военное преступление. Тех, кто их делает, надо вешать.

— Саботаж! — заревел директор, даже не выслушав переводчика до конца.— Я вас проучу, советские свиньи! Солдаты! Взять их!

Солдаты топтались в нерешительности и думали скорее о том, как бы не упасть на скользком полу, чем о выполнении приказа. Их обязанностью было следить за тем, чтобы ни одному пленному не удалось бежать, а заставлять их трудиться— забота владельца завода и дирекции. Для порядка они, конечно, подтолкнули пленных прикладами: «Давай! Быстро! » — но это не произвело на саботажников должного впечатления. Тогда директор молча отвязал бульдогов и ткнул пальцем в Юру: «Взять!»