Павел Загребельный - Европа-45. Европа-Запад

— Послушайте, пан Казик,— сказал тот с мольбой в голосе,— ведь только на часок, на один! Дом заброшен в такие дебри, вокруг ни живой души. Клянусь, в доме какой-нибудь одинокий лесник, и от него нам не будет никакой беды. К тому же мы вооружены. Нас двое, а он один.

— Откуда вы знаете, что там живет лесник и что он один?

— О-о, уж я-то знаю, верьте моему опыту.

Собаки вдруг умолкли. Дулькевич выглянул из-за куста.

— Посмотрите, пан Казик,— прошептал он.

Дверь на крыльцо была открыта. Проход освещался лампой, которая висела, наверно, в коридоре, и в этом проходе, на пороге, вырисовывалась высокая мужская фигура. Мужчина был в темном свитере, из-под которого белел воротничок сорочки, и в трусах, тех грубых кожаных трусах, по которым всегда можно узнать немецкого лесничего. Он был без шляпы,— видно, просто вышел посмотреть, отчего беспокоятся собаки, чтоб сейчас же вернуться в комнату, где поспевал вкусный ужин. В зубах немца торчала трубка. Он посасывал ее, и красные отсветы блуждали по его лицу.

— У него борода и усы,— шепнул Казик Дулькевичу.

— Не я вам говорил, что это лесник?

— Кто там? — спокойно спросил по-немецки лесник, наверно заметив какое-то движение в кустах.

Теперь уже не стоило прятаться. Пан Дулькевич и Казик, держа на всякий случай руки в карманах, вышли из своего укрытия. Лесник, не изменив позы, по-прежнему стоял на крыльце и сосал трубку. Собаки снова недовольно зарычали, но, наверно зная характер хозяина, не показывались на глаза и не бросались на незнакомых.

— Мы устали,— выбрал фразу полегче Казик. Он знал: стоит ему произнести десяток немецких слов подряд — и даже малое дитя узнает в нем иностранца.

— Заходите,— пригласил хозяин.

Крутая деревянная лестница,— наверное, в мансарду. Открытая дверь, а за нею поблескивающая посуда маленькой кухоньки. Затоптанный, но чистенький коврик под ногами. Коричневая портьера, закрывающая вход в гостиную. Это было то самое человеческое жилище, о каком Казик и Дулькевич давно забыли и могли разве только мечтать.

Много месяцев тому назад судьба свела их — бывшего подхорунжего Войска Польского Казимежа Марчиньского и майора Генриха Дулькевича — в страшной берлинской тюрьме Моабит. Марчиньский, или Казик, как его все называли, попал в руки фашистов из «подземелья» — польского подполья, в котором он боролся с тридцать девятого года. Любовь к родине и ненависть к врагам привели бывшего студента Краковского университета подхорунжего Марчиньского в лагерь людей, которые не бросили Польшу на произвол фашистов, не удрали ни во Францию, ни в Англию, а боролись с врагом лицом к лицу. Такими людьми были коммунисты. И Казик стал коммунистом.

Иначе сложилась судьба пана Дулькевича. Поспешно сняв свой майорский мундир, он перешел словацкую границу, добрался до Будапешта, оттуда рванул на Белград, потом метнулся в Италию и после месяца скитаний и невероятнейших передряг оказался во Франции. А Францию пан Дулькевич считал второй родиной каждого поляка. Однако «вторая родина» тоже не защищала своих приблудных детей, и после страшной пэтэновской капитуляции пану Дулькевичу и тысячам его единомышленников пришлось перебираться в Англию, которая стала «третьей родиной» этих поляков.

Вскоре пану Дулькевичу предложили лететь в Польшу курьером от лондонского польского правительства. Это предложение обеспокоило майора. Лондонские поляки ничему не научились даже после таких двух уроков, как поражение Польши и капитуляция Франции. Снова завязывались интриги, возникали и развивались партии, снова, как пузыри в дождь, выскакивали на поверхность подозрительные людишки — пасквилянты и прожектеры.

Еще во Франции генерал Донб-Барнацкий начал строчить ябеды против главы правительства Сикорского. Теперь, переселившись на Британские острова, Донб-Барнацкий при поддержке бывшего польского посла в Париже Юлиуша Лукасевича и группы офицеров-заговорщиков начал обвинять Сикорского в том, что он завел какие-то шашни с британским агентом поляком Ретингером. А в тяжкие дни капитуляции Франции, когда ждали, что вот-вот враг прыгнет через Ла-Манш, польский президент Рачкевич «угодил» всем на славу— постарался вызвать правительственный кризис!

Между прочим, Рачкевич был таким же президентом, как пан Дулькевич папой римским. Когда в тридцать девятом году румыны интернировали польского президента Мосцицкого, тот, пользуясь конституционными правами, назвал своим преемником польского посла в Риме пилсудчика Веняву-Длугошевского. Однако правительства Франции и Англии добились, чтобы на эту должность был поставлен Владислав Рачкевич, тоже заклятый пилсудчик.

До сих пор пан Дулькевич почему-то считал, что польский президент — это все же дело польского народа. А теперь выходило, что это дело Англии.

Собственно, правительство генерала Сикорского возникло тоже самоуправно. Никто не избирал его, никто не давал ему полномочий от имени польского народа — просто собралась где-то в Африке кучка эмигрантов и назвала себя «правительством». Пепеэсовцы, черно-поднебесные эндеки, людовцы, стронництво праци, стронництво генерала Сикорского — все эти стронництва «делали» политику, соревновались между собой — кто поднимет больший шум, все не брезговали темными делами, лишь бы оказаться наверху. А в это время сожженная, изувеченная, растоптанная Польша лежала в руинах, на улицах ее городов гремели выстрелы, на площадях чернели виселицы.

Пан Дулькевич был не ахти какой солдат, однако даже ему надоело сидеть в Англии, и поэтому он все-таки принял предложение лететь курьером в Польшу.

Случилось так, что пилот, который вез пана курьера, ошибся и сбросил майора не возле Познани, как предполагалось, а в Кюстрине, на левом берегу Одера. Лондонский курьер оказался в руках гитлеровского гестапо и, испугавшись пыток, начал врать почем зря. Вот тогда-то он и встретился с Казиком. Оба они были поляки, оба носили в тридцать девятом военные мундиры, оба мечтали о свободной Польше и... оба попали в одну камеру.

Правда, между ними была и разница. Пан Дулькевич считал, что в нем «полтора шляхтича». Казик же вырос в кругу тех интеллигентов, которые зарабатывают кусок хлеба повседневным трудом. В тридцать девятом году пан майор поскорей перебежал границу, а пан подхорунжий стал действовать так, что даже попал на страницы истории. История эта звучала так: «Осенью тридцать девятого года генерал удрал, майор удрал, капитан удрал, поручик удрал, подпоручик удрал, остался один лишь подхорунжий, который скомандовал: «Шашки наголо!» — и повел жолнеров на немецкие танки». Потом майор примерял французские и английские мундиры, а подхорунжий в это время боролся с оккупантами в рядах Союза борьбы молодых. Разница между ними была даже сейчас. Пан Дулькевич врал гестаповцам. Казик не говорил ничего. Зато били их одинаково: из Казика хотели таким способом вытянуть какие-то ценные признания, а пану Дулькевичу просто не верили.