Владимир Возовиков - Время алых снегов

— В День Победы мы думали, что все земные несчастья развеяли, оставив вам только радости, — вздохнул майор. — А вы опять со шрамами ходите.

Комбат не ответил — он, видно, был неразговорчив...

— У вас отец военный? — спросил посредник.

— Не знаю. Наверное, был... Конечно был... Я это о профессии. Без отцов, кажется, и раньше люди не рождались...

Майор привстал на своей хвойной лежанке. Он не видел лица капитана, однако сразу почувствовал, что его собеседнику нужен сейчас внимательный слушатель. В темноте между людьми нередко возникает непередаваемое чувство душевной близости. Это бывает похоже на разговор с самим собой.

— Вы, пожалуйста, не сердитесь на те мои слова,— негромко заговорил комбат. — Иные за моей молодостью и капитанским званием всерьез видят чью-то «руку». О возрасте своем я тоже правду сказал. В самом деле, не знаю, в каком году родился. Только кажется, будто живу на свете давным-давно...

Минута текла за минутой, а майор сидел в неловкой нозе, боясь неосторожным движением спугнуть этот, быть может, впервые попросившийся на уста рассказ о том, как детдомовский мальчишка придумал себе отца и мать, как в детстве и юности искал в понравившихся людях и книгах их черты, стараясь повторить всю их жизнь своею собственною.

Капитан доверчиво сетовал, что облик матери он так и не сумел представить до конца ни разу. В детстве она, бывало, снилась ему, но, просыпаясь, он тут же забывал, какая она... Оставалось лишь ощущение тепла и света, да помнился голос — только голос без слов — успокаивающий и тихий. В такие минуты он плотнее закрывал глаза, но сон не возвращался, и он начинал понимать, что видение навеяно утренним лучом и шелестом деревьев за детдомовскими окнами.

Зато отец виделся почти отчетливо. В детстве он был похож на хромого школьного военрука, носившего офицерский френч с целым щитом орденских планок. Потом, в курсантские годы, в нем отстоялись черты любимого преподавателя тактики. А теперь отца все чаще напоминает командир полка...

Раньше отец и мать представлялись ему совсем молодыми, он легко перевоплощался в них, однако и тогда они оставались его отцом и матерью. Повторяя их своей жизнью, он часто бывал для окружающих непонятным и странным, а для сверстников — немножко чужим. Он всегда уходил из их круга за своими родителями, которым положено было взрослеть и стареть быстрее сына.

— Знаете, товарищ майор, что мне сказал на днях один хороший товарищ? «С тобою, Иван, дружить — все одно что служить. Прости, — говорит, — но сдается мне, будто в тебе, капитане, сидит еще и генерал, перед которым ты сам навытяжку и меня к тому же принуждаешь. Я, — мол, — это не в смысле солдафонства или карьеризма. Не думаю, — говорит, — чтобы тебе шибко повезло на службе. Ты слишком часто берешь на себя больше, чем того требует начальство. Такие люди в чести до тех пор,— дескать, — пока им улыбается фортуна и пока дела их устремлены в одну сторону с помыслами начальников. Но просчитайся однажды — тебе не простят. Ведь ни один устав не может объяснить, где кончается инициатива и начинается своеволие. И твой иллюзорный генерал ничего, — мол, — не изменит, потому что права у него есть только на тебя, а вот на нашего полковника прав у него нет... — Потом дружески так просит: — Слушай, научись ты с ним расставаться хотя бы за воротами военного городка. Хочется мне, как лучшим другом, тобой завладеть, да он мешает. Генерала, — говорит, — я могу бояться, любить, уважать. Не раздумывая первым за него в огонь полезу. Но в закадычные друзья мне, понимаешь, капитан нужен...» Вот так, вроде польстил, а другом, к сожалению, пока не назвал. Впрочем, я встречал и худшее отношение. Решаясь прожить за троих, я уже знал, что рискую до конца быть собой недовольным, что каждый день мне придется делать больше других, идти дальше других. Теперь понимаю: это не самое трудное. Самое трудное — когда в тебе начнут подозревать чудака или выскочку. Поставить бы точку в затянувшейся игре, да поздно. Не игра теперь это. Память...

Словно устав от внезапного откровения и длинной речи, он смятым голосом закончил:

— А начало моей истории, по военным временам, самое «банальное». Какие-то солдаты нашли после авиационного налета в придорожном кювете, кто-то передал в санитарный эшелон, кто-то определил в детский дом, кто-то назвал Иваном Долговым...

Майор молча курил, и редко вспыхивающий огонек папиросы выхватывал из темноты его изрубленное морщинами лицо, неподвижное и суровое, как черный мрамор. Ему виделись дымное военное небо, желтобрюхие «мессеры», распластанные над мечущимися толпами беженцев, солдаты маршевой роты, остервенело бьющие из винтовок и автоматов по увертливым, злобно настойчивым самолетам, ребятишки, которых они не раз подбирали на дорогах войны и наспех пристраивали в подходящие руки. Те дети так и остались для него детьми, самой болезненной памятью о пережитом, но он почему-то ни разу не задумывался, какие игры они придумают для себя.

— Знаете, товарищ майор, — изменившимся, холодным тоном сказал Долгов, — меня только одно в диалектике не устраивает: необратимость времени. Так хочется иной раз со своей батареей оказаться где-нибудь в июне сорок первого и хороший фейерверк фашистам устроить...

Майор в темноте покачал головой:

— Но тогда вам пришлось бы командовать другой батареей. Скажем, сорокапяток.

— Все равно...

Долгов умолк надолго, и майор почувствовал, что к этому разговору он больше не вернется. Послышался шорох надеваемой шинели.

— Вы куда? — спросил майор.

— Посты проверю.

Посредник знал: по расчету в этот час посты проверяет командир первого взвода, — однако промолчал...

Это было вчера. И вот теперь, когда Долгов отверг спокойное, ничем не грозящее ему сидение на своем участке, предпочтя рискованный маневр в зону сильного радиоактивного заражения, когда он совершил его без приказа сверху, посредник не смог воспрепятствовать. Пусть он не находил в действиях комбата полной логичности, которая необходима в подобных случаях. Готовность офицера нести тройную ответственность не вызывала сомнений. Но стало ясно: «противник» наносит главный удар в другом месте, и упрямство комбата начинало раздражать и тревожить посредника. Конечно, сегодня радиация — лишь условность. Но вполне безусловна служебная кара, которая грозит Долгову, а отчасти и ему самому. Обязательно спросят: «Куда смотрел, товарищ майор?» Посредник бывал не раз бит за ошибки и хорошо знал, что за осторожность обычно достается меньше, чем за риск.

— Послушайте, капитан, — наконец заговорил он. — Я бы очень расстроился, доведись мне поставить вам двойку, как мальчишке-школьнику. У вас в распоряжении еще семь минут. Верните немедленно батарею на прежнюю позицию или хотя бы отведите назад, где радиация ниже. Иначе люди «укомплектуются» рентгенами до предела, и батарея не сможет больше участвовать в учениях.