Василий Ванюшин - Штурм

— Да. Есть просьба… — начал было Колчин, но Веденеев сказал: «Потом», — быстро ушел звонить по телефону, и, пока он разговаривал в соседней комнате, Колчин раздумал напоминать о рапорте — подполковник все равно прочитает, не сейчас, так немного позднее.

— Ну что? — спросил он, вернувшись.

— Все у Майселя получилось хорошо, товарищ подполковник, — сказал Колчин. — И слишком легко. Кто подтвердит, что задание выполнено?

— Опять вы за свое. Нужно верить, товарищ лейтенант.

— А я сомневаюсь. Меня учили наблюдать, запоминать, делать выводы и проверять правильность своих выводов. После сегодняшнего разговора с Майселем сомнения остались. Майсель говорит, что подсунул письмо Вартману на собрании офицеров. Командир корпуса сидел недалеко, через кресло, и уронил газету. Майсель нагнулся, незаметно вложил конверт с письмом в газету и услужливо подал ее генералу. Тот взял газету, поблагодарил, даже не посмотрев, кто подал. После собрания генералы и полковники ушли в отдельную комнату на совещание. Майсель будто бы задержался и вскоре увидел командира корпуса. Вартман шел впереди других генералов, сильно обеспокоенный чем-то. Правую руку он засунул в карман, глаза его бегали по сторонам. Майсель говорит, что уловил мимолетный взгляд, в котором отразилось что-то не свойственное генералу — растерянность, может быть, или недоумение, — и догадался, что письмо прочитано и командир корпуса пока утаил его.

Эти интересные детали, товарищ подполковник, по расчету Майселя, должны вызвать у нас доверие. Он шутливо сказал: «Я не смог взять расписку у генерала в получении письма…» Факт, однако, что линию фронта он и Штейнер переходили с боем, обер-лейтенант убил четырех немецких солдат. Но это не подтверждает того, что задание выполнено. Немецкий офицер своих солдат не пожалеет. Штейнер явно боится Майселя.

— У вас одни предположения, лейтенант. Расспросите немцев обо всем, что говорилось на совещании офицеров гарнизона, — наставлял Веденеев инструктора. — Напишем подробное донесение. Вам что нужно, товарищ красноармеец?

В дверях стоял тот самый красноармеец, который привез немцев; он давно ждал удобного случая, чтобы зайти.

— Товарищ подполковник, разрешите обратиться с вопросом?

— Пожалуйста.

— Товарищ подполковник, — Ольшан отвел глаза в сторону, — позвольте спросить: вашу жену звали Марией Григорьевной, а дочь Ольгой?

— Да… — Веденеев заметно побледнел.

— Дочери лет тринадцать…

— В сорок первом исполнилось тринадцать.

— И они остались в Белостоке?

— Там… — лицо Веденеева бледнело все сильнее, он сорвался с места, усадил Ольшана на стул. — Рассказывайте!

— Вы, товарищ подполковник, не знаете?ꓺ

С тех пор — ничего.

— Я знаю, товарищ подполковник. Их нет…

Веденеев опустился на стул. Колчин подвинул ему стакан с водой. Веденеев не притронулся.

— Рассказывайте все, что знаете.

— Они вместе с моей матерью долго прятались в подвале дома старой польки, доброй женщины. На соседней улице — имени Эриха Коха — находилось гестапо. Гестаповцы всюду рыскали и обнаружили… Их всех вместе с хозяйкой отправили в лагерь, где был и я.

Веденеев слушал сжавшись. Кажется, он сразу постарел на десять лет.

— Когда их расстреляли, где, кто? Вы это видели? — спросил он сдавленным голосом.

Ольшан показал кисть левой руки — два пальца, указательный и средний, отняты наполовину.

— Это сделали фашисты, когда я находился в лагере. И еще много парней лишились пальцев на левой руке. В прошлом году фашисты перед бегством из Белостока отобрали в лагере сорок человек и каждому отрезали два пальца. Назвали нас «команда 1005». Правая рука здоровая, стрелять можно. В своих… Но разве мог я стрелять! Ночью подговорил своих товарищей, и мы затеяли драку между собой. Так дрались, что раны открылись, я потерял много крови, ослаб, другие тоже. Руку пришлось забинтовать. Людей из лагеря расстреливали эсэсовцы, солдаты… Двадцатого июля под вечер нас повели сжигать трупы. Мы сжигали — мертвым все равно. Потом повели в лес, чтобы расстрелять и все скрыть: Красная Армия была уже близко. В лесу мы бросились в разные стороны. Мне и еще восьмерым удалось бежать. Когда пришла Красная Армия, я вернулся в город. Из Москвы приехала комиссия. Расследовать. Меня вызвали. Еще многих, кто видел. Я назвал фамилии, кого знал. Записали жену и дочь батальонного комиссара Веденеева… После объявили, что в Белостоке и в Белостокском округе расстреляно четыреста тысяч человек. Все по приказу Коха.

Веденеев опустил сжатые руки на стол, глаза были сухие. Колчин повторял про себя одно и то же число:

«Двадцатое июля, двадцатое…»

Тогда пришла в партизанский отряд, в который попал Колчин, весть о массовых расстрелах заключенных: гитлеровцы спешили до прихода Красной Армии ликвидировать лагери, замести следы. Двадцатого июля отряд готовился к налету на один из концентрационных лагерей в районе Белостока; однако гитлеровцы были начеку, они заметили сосредоточение партизан и обстреляли их из минометов. Задуманная операция в тот день не удалась, а Колчин был ранен.

— Где находился лагерь? — лейтенант подал Ольшану листок бумаги и карандаш.

Красноармеец обозначил Белосток, нарисовал простенький план, поставил крестик.

Это был тот самый лагерь…

Ольшан поднялся.

— Разрешите идти, товарищ подполковник?

Веденеев хотел сказать что-то — «спасибо», «пожалуйста», — ни одно слово не подходило. Молча пожал руку красноармейцу и отпустил его. Растерянно огляделся и словно не заметил Колчина. Произнес невнятно:

— Война взяла все и не дала тебе смерти, оставляет с негодным здоровьем. Что будешь делать? — он говорил еще что-то о себе, смотрел в пространство и, встрепенувшись, круто повернулся к Колчину. — Так вы полагаете, что Майсель остался гитлеровцем, был в Кенигсберге среди немецких офицеров и солдат как свой и поэтому благополучно вернулся, ничего не сделав для нас?

— Не совсем так, товарищ подполковник, — отвечал Колчин с осторожностью. — Я просто запомнил обер-лейтенанта Майселя, и сидит во мне подозрительность. Ничего не могу поделать.

— И пусть!ꓺ — Веденеев прислонился к стене, закрыл глаза.

Колчин хотел выразить сочувствие, признаться, что сколько-то виноват, как и все партизаны отряда, — нужно бы действовать осмотрительнее, быстрее, и тогда семью подполковника, тысячи других советских людей, возможно, удалось бы спасти, — но не стал говорить, щадя его сердце. Лучше оставить подполковника сейчас одного.

Откинувшись на спинку стула, Веденеев сидел неподвижно, голова затылком касалась холодной стены: мысли, тяжелые, мрачные, давили до боли в висках.