Василий Ванюшин - Штурм

Колчин стиснул кулаки и весь напрягся. Сейчас войдет гауптман. Схватить его за горло, душить, бить головой о цементный пол! Но тогда сразу же убьют и Шабунина. Может быть, прав Майсель: гауптман пугает, немцы не посмеют расправиться с парламентерами. Надо взять себя в руки.

«О чем я?ꓺ — пытался Колчин ухватить оборвавшуюся мысль. — Да, что же все-таки главное? Кровь за кровь — это может длиться без конца. Прав Афонов, но Веденеев прав больше. Он смотрит далеко вперед, предвидит, что после войны неизбежен большой разговор с немцами без оружия в руках, потому скрепя сердце терпит возню с немецкими парламентерами. И я шел в форт, не видя в этом боевого подвига, — хотел полезного дела.

Веденеев прав, и я прав. От этого легче на душе. Хоть и обидно, а все же не так тяжело, когда знаешь, что поступал правильно.

А о чем думает Шабунин?»

У Шабунина обвисли усы, жилистые руки устало лежали на острых коленях, он сгорбился. Так вот сидит крестьянин после трудового дня — сил затрачено много, да бесполезно: неурожай…

И думал бы сейчас Шабунин о севе. По возрасту его в армию не взяли, он пошел добровольно.

— Эх, дорогой Игнат Кузьмич, из хорошего у нас вон что получилось! — Колчин назвал Шабунина не по-военному, а как близкого человека старше годами.

— Худо получилось, — сказал Шабунин, повернувшись и пристально рассматривая Колчина. — Жалко! Вы совсем молодой еще, и вся бы жизнь впереди. — Он опустил голову, но тут же снова вскинул глаза. — Товарищ лейтенант, а раненый-то, помните?ꓺ Умер, должно быть. Вот кому тяжело пришлось. Может, целые сутки или больше мучился.

— Дорогой Игнат Кузьмич, какой же вы замечательный человек! В такие минуты не о себе беспокоитесь. Это же… Не знаю, что и сказать вам, — Колчин хотел подойти и обнять Шабунина, но часовой приказал сидеть и не двигаться.

«Что со мной происходит? — пытался понять Колчин. — Упал духом, струсил? Но ведь раньше я действительно не знал страха. И когда готовился к работе в тылу врага, без иллюзий представлял себе, что там на каждом шагу подстерегает смерть. Я правильно готовил себя. И здесь надо держаться спокойно. Вдруг в последнюю минуту подвернется случай, которым можно будет воспользоваться лишь благодаря хладнокровию».

Быстро протопав по коридору, влетел гауптман, окинул Колчина и Шабунина взглядом, словно на глаз измеряя их рост. Из-под мундира у него высунулся край плохо заправленной нижней рубашки.

— Господин гауптман, поправьте штаны, — усмехнулся Колчин.

Гауптман осмотрел себя, засунул рубашку в брюки, приблизился к Колчину вплотную, стукнул ногтями по золотым зубам и хлопнул себе по карману: здесь будут!ꓺ Затем повернулся к Майселю, громко окликнул:

— Солдат Майсель!

Майсель не шевельнулся, и гауптман взвизгнул:

— Я вижу, ты уже совсем не считаешь себя немцем! Повторяю: солдат Майсель!

Но и после этого Майсель не встал. Гауптман, подскочив, затряс кулаками перед его лицом.

— Разве так должен вести себя настоящий немец! Надо и перед смертью быть бодрым.

Майсель, ожидая удара, немного откинул голову и сказал твердо:

— Напомню, что я обер-лейтенант Майсель. У вас нет на руках приказа о разжаловании меня в рядовые.

Гауптман стих, заложил руки за спину, отошел и, помедлив, крикнул тем же повелительным тоном.

— Обер-лейтенант Майсель!

— Так точно, господин гауптман, — на этот раз Майсель поднялся.

Прохаживаясь по комнате, гауптман произнес медленно и загадочно:

— Обер-лейтенант Майсель, вы можете немного искупить свою вину. Согласны? Я подумал и решил: вы еще сможете послужить фюреру и рейху. Согласны, я вас спрашиваю?

— Приказ есть приказ, — ответил Майсель послушно.

— Сейчас вы расстреляете этих русских. Но это не приказ. Вы добровольно убьете их, — разъяснял гауптман, — Добровольно! Потому что раскаялись в своем преступлении. Вас сбили с толку большевистские комиссары, но вы все осознали, по-прежнему ненавидите русских свиней и кровью большевистских агитаторов смоете с себя позорное пятно. Вы понимаете меня?

— Так точно!

Вот ведь что придумал Бычий глаз! Поиздеваться решил, унизить, сначала душу растоптать — смотрите, вас готов убить тот, кому вы поверили, но немец есть немец!

А Майсель-то каков! Нет, не ошибался Колчин, предостерегая Веденеева: обер-лейтенант этот был гитлеровцем. И остался гитлеровцем.

Но ты глуп, обер-лейтенант. Шкурник, эсэсовцу поверил! Ведь гауптман потом и тебя убьет. Сам он боится стрелять в парламентеров, даже приказывать боится — пусть будет «добровольно».

— Как вам это нравится? — спросил с издевкой гауптман, дыша перегаром в лицо Колчину и Шабунину. — Выходите!

— Ну и сволочь ты, Майсель! — вырвалось у Колчина со злобой и отвращением. — Ты веру и надежду других гробишь, ты…

И загнул самое грубое ругательство, какое только знал на немецком языке.

Около роты немцев, прорвавшихся близко к форту, — это была не единственная группа, которой удалось в темноте просочиться из окруженного Кенигсберга сквозь наши боевые порядки. Еще одна группа застряла у железной дороги, а потом сдалась. Гитлеровцы, несколько раз пытавшиеся атаковать штаб дивизии и отброшенные в парк, прятались пока там, некоторые из них пробрались в лес севернее поселка. Стрелковый взвод из батальона Наумова, оборонявший штаб, был направлен по дороге через парк. И на других дорогах действовали наши подразделения, выделенные от полков, и всюду происходили стычки с разобщенными группами гитлеровцев.

Раненых было много. Вечером и ночью поток их не ослабел, а даже усилился, некоторые сами добирались до медсанбата — бои шли совсем близко.

Присмирела наша Леночка, — говорили о Гарзавиной женщины, медсестры и фельдшера, немало повидавшие за войну — авиабомбежки, полуокружения — «мешки», обстрелы, грязные дороги. — Струхнула Леночка. Впервые небось слышит стрельбу рядом, да еще из автоматов.

Лена не обращала внимания на разговоры. У нее не было ни минуты отдыха. Вернувшись от отца в медсанбат, она попросилась у командира на наиболее тяжелую работу, чтобы не оставалось времени думать о себе.

А самое тяжелое — прием и сортировка раненых, если их много. Тут и сил надо не жалеть и в то же время быть внимательной, слушать непрерывные стоны, даже проклятия и ругань, и делать, что требуется.

Ее не тревожила близкая стрельба. Все еще неприятно было на душе. Уж если отец постарался избавиться от нее из-за Нины, чтобы не мешала им обоим, то можно ли надеяться на других людей? Она нужна им на время. Еще нужна вот этим раненым, которые тоже хотят услышать ласковое слово, но это совсем другое дело.

Медсанбат разместился в домах с такими большими окнами, что не нашлось чем завесить их, а зажигать свет всюду было нельзя. Работать приходилось в полутьме. Пахло сыростью и кровью, йодом и дустом. Бледные лица и белые повязки виднелись в комнатах и в коридоре, проплывали на носилках.