Василий Ванюшин - Штурм

— Мне было присвоено очередное звание, но не занесено в солдатскую книжку. По документам я — обер-лейтенант Майсель.

— Плевать на это! Вы не офицер и даже не солдат фюрера.

Гауптман вышел, оставив дверь открытой, чтобы парламентеры слышали разговор о них.

— Русских расстреляем, а изменника повесим.

— Парламентеров нельзя, — доносился резонный голос коменданта. — Это нарушение правил. Изменник, я понимаю, заслуживает…

— Я расправлюсь с ними сам.

— Подумайте, что будет с нашими парламентерами.

— Их не жалко. Немец, ушедший к врагу для переговоров о капитуляции, — для нас преступник. Избавимся от всех парламентеров.

— Напомню, что я здесь старший и не могу допустить…

— А я напомню вам, господин майор, что у меня, как члена национал-социалистской партии, особые права. И напомню слова нашего гаулейтера. Он сказал: «Все принадлежит тому, кто продолжает сражение, а не тому, кто начинает сомневаться». Вы начали сомневаться в нашей стойкости, приняли русских парламентеров, послали к ним своих офицеров для переговоров о сдаче форта. Я противодействовал, но безуспешно. Больше это не повторится.

— Но, господин гауптман, положение было такое…

— Я не просто гауптман, а офицер СС. И заявляю: мы продолжаем сражаться. Да, да, продолжаем! И пока вы старший, командуйте гарнизоном, руководите боем, а я позабочусь о том, чтобы никто не вздумал складывать оружия, и беру на себя дело с этими… если они…

Голоса стихли, шаги удалились.

Эта комната, в которой велись переговоры о прекращении кровопролития, стала камерой смертников. Как только немцы прорвутся сюда, хотя бы малыми силами и на несколько минут, — парламентерам смерть. Убийцы, не щадившие безоружных в окруженном Ленинграде, в концентрационных лагерях, на оккупированных землях, от их рук погибли миллионы людей — профессиональные убийцы, такие, как этот гауптман, — еще перед одним преступлением не остановятся. Что для них международное право!ꓺ

Время, замедли свой ход и дай подумать!

А о чем думать? Хорошо бы ни капли не сомневаться в том, что наши не пропустят врага. Но он уже рядом, были слышны выкрики на немецком языке.

Чтобы успокоиться, Колчин попытался мысленно вернуться в прошлое: когда вспоминаешь самое тяжелое, трудное, то настоящее кажется менее горьким.

В Ленинграде деревья стояли скованные морозом, и ни одна птица не показывалась. Сверстники Колчина, такие же истощенные ребятишки, которым выпал короткий, почти мотыльковый век, понимали, что невидимая вражеская рука безжалостно мстит ленинградцам за их непокорность, кидая на город бомбы и снаряды; подростки и малыши были упрямы, как и взрослые. Ленинградцы не пустили врага в свой город. Но вошел другой враг — голод. Даже сонливость от слабости вызывала опасение, ее надо было бояться, как замерзающему, а она пересиливала, клонила, и хотелось поддаться ей — пусть, все равно… Колчин не мог предугадать, где и когда настигнет смерть — на улице от осколков или дома. Притупились ощущения, и безразлично, как это произойдет, — с мучительной болью или сразу наступит глубокий сон, полное забытье. Может быть, подвигом было то, как он, ослабевший, решил выбраться из города по ладожскому льду и выбрался еле живой? А может, то было бегством? Оставшиеся в городе, изнемогая, продолжали работать, бороться, и усилия каждого складывались в общий бессмертный подвиг. Но в его представлении подвиг человека должен быть иным.

Потом появилась жажда мщения, но в отряде партизан у него, готового к подвигу разведчика, не вышло ничего героического, так же, как ничего полезного он не сделает и здесь, в каменной яме. Он беспомощен, и подлое убийство совершится. Однако теперь не было прежнего равнодушия к своей судьбе, потому что Колчин близко видел врага, знал, кто выстрелит в него. И нарастал гнев, поднималось желание броситься с кулаками на гауптмана и погибнуть в неравной схватке. Однако и это не будет героизмом. Нужно принять смерть с гордо поднятой головой.

А перед этим надо подумать о себе, для чего жил, какую пользу успел принести, в чем ошибался. Прожито немного, но если собрать все лучшее вместе, то получится, как свет солнца под линзой, — маленькая, яркая точка.

В последние минуты жизни Колчину хотелось бы сосредоточиться на самом важном, а в голову лезли глупые мысли. Он с ревностью думал о Леночке Гарзавиной.

«Конечно, правду сказал майор Наумов, но у полковника Афонова властный характер, а Леночка, видимо, податлива… Нет, она не так глупа, скорее хитрая и определенно — гордая. А такие не бывают податливы. Она вернулась в дивизию, кажется, переменившейся. Очень странно посмотрела на меня, когда я сказал: до свидания, словно звала взглядом… Ах, да что вспоминать! Найдет она другого Афонова, другого Колчина, будет веселиться, жить!ꓺ»

Обидно получилось: шел Колчин не в разведку, а с мирными предложениями, чтобы избежать напрасного кровопролития. И кончится это выстрелом в упор. До слез обидно и глупо.

Разговаривая с пленными уже здесь, под Кенигсбергом, он не испытывал к ним особой ненависти, если они говорили: «Гитлер капут». Эти были побеждены. А надо ли быть к ним доверчивыми? Вот она, расплата за доверчивость!

Тут он посмотрел на Майселя, который сидел с мрачным лицом, тоже мучимый горькими размышлениями. И этому немцу верить невозможно.

— Майсель, ответьте честно, — сказал Колчин по-русски, потому что в дверях стоял часовой-автоматчик, — вы не раскаиваетесь? Вы остаетесь убежденным антифашистом?

Обер-лейтенант скрестил руки на груди, проговорил медленно:

— Нет, дорогой Колшин, ошибки нет. Я выбирал новый путь, буду оставаться до смерть.

Хоть это было утешением, и Колчин не стал напоминать Майселю, что знал его в лагере совсем другим.

Часовой закурил и отошел от дверей — в офицерской комнате курить не разрешалось. Майсель сказал тихо:

— Дорогой Колшин, они будут меня убить. Но вы есть парламентер. Комендант знает порядок. Гауптман испугать вас… Вы имеете немного надежда. Прошу искать — Кенигсберг, подземный завод, Томас Бухольц, Пиллау искать Артур Ворцель, он немношко поляк. Говорить им все.

— Я понял вас, дорогой Майсель, и сделал бы, но ведь нет надежды.

Часовой вернулся к двери, и разговор пришлось оборвать.

Надежды — никакой, и надо готовиться к самому худшему. Гауптман-эсэсовец сдержит свое слово — уж в этом Колчин не сомневался.

«А ведь я отчасти сам виноват, — вдруг как дверь распахнулась в его сознании. — Виноват во всей этой истории с фортом, и перед Шабуниным виноват — вовлек его в беду. Вот что, пожалуй, самое главное и над чем стоит задуматься. История с Королевским фортом. Афонов в ней будет прав, Веденеев и я не правы. Если бы комдив согласился с Афоновым, я и Шабунин не попали бы в ловушку, и Майсель, хороший немец, тоже. Надо было штурмовать форт, истребить здесь всех гитлеровцев. Они убили мою сестру, расстреляли в лагере жену и дочь Веденеева, принесли всем советским людям столько горя, что не должно быть пощады врагу».