Василий Ванюшин - Штурм

Взрывы переместились дальше, из-за леса доносились резкие выстрелы танковых пушек, и гаулейтер сказал:

— Прорываются…

В десяти шагах от Коха и генералов находился пост полевой жандармерии и эсэсовцев. Сюда приводили поодиночке и группами солдат, у которых не хватило духу подняться с земли и пойти за танками в лес и дальше, где бушевал артиллерийский огонь. Это были главным образом фольксштурмисты — старики и подростки. Отдельно стояла группа солдат и унтер-офицеров — тыловиков, задержанных потому, что при бомбежке оказались в расположении не своей дивизии.

Пригнув голову, Кох медленно приблизился к тем, что испугались идти в атаку, и молча стал рассматривать их. Они жались в кучу; впереди оказались два фольксштурмиста: одному было около шестидесяти лет, другой — совсем мальчик. Отец и сын, вероятно. А может, дед и внук? Рядом с ними — пожилой солдат. Кох разглядывал его, испытывая удивление и смутную радость. Если бы гаулейтер был не в генеральской шинели и фуражке, не такой толстый, важный и без усов, а как этот пожилой солдат — в грязном обмундировании, с дряблыми щеками, то их трудно было бы различить. Генералы и старшие офицеры, обступив Коха, не видели сходства между ним и солдатом, а он, вообразив себя на секунду переодетым во все солдатское и отощавшим, как в зеркало смотрелся.

— Солдат фольксштурма? — спросил отрывисто Кох.

— Никак нет, мой генерал, — солдат не знал гаулейтера в лицо.

— Докладывайте!

— Солдат тринадцатого мотострелкового полка пятой танковой дивизии Рольф Бергер.

— Откуда родом?

— Хазенмоор, недалеко от Гамбурга, мой генерал.

— Родные есть?

— Нет, мой генерал, — пожилой солдат отвечал смелее, надеясь на помилование. — Жена умерла, сын погиб на фронте, дочь замужем, в Восточной Пруссии, — никаких известий.

— И ты струсил? Хорошо, что отвечать за тебя некому…

Гаулейтер распахнул полы шинели и левой рукой вытащил из кобуры пистолет. Солдат побелел, рыжие, как у Коха, ресницы стали видны отчетливо. Все фольксштурмисты в испуге отшатнулись от него. Гаулейтер выстрелил солдату в лицо и, когда тот упал навзничь, выстрелил еще, опять в лицо, потом повернулся к старику и мальчишке, спросил, кто они, и закричал:

— Какой позор! Семейное и групповое дезертирство!ꓺ

Он поднял пистолет, навел на юнца, и тот заверещал, как заяц. Выстрел в упор оборвал его визг, полный отчаяния. После другого выстрела гаулейтера, с той же левой руки, отец безмолвно рухнул на маленький трупик сына.

— Всех расстрелять! — повелительно махнул рукой гаулейтер.

Началась расправа. Жандармы и эсэсовцы пихали обезоруженных солдат прикладами в спины, отгоняли в сторону. Смертники падали, их поднимали ударами,

Всех прикончили выстрелом в затылок. Гаулейтер распорядился:

— Взять у них документы.

Чтобы не пачкаться, старший из эсэсовцев приказал задержанным тыловикам осмотреть убитых, и те принялись раздирать шинели и выворачивать карманы.

— Вот, господин гаулейтер, все тут… — сказал старший эсэсовец, поднося документы.

Кох презрительно отвел их рукой и кивнул на своего адъютанта.

— Родственники трусов и дезертиров будут репрессированы, — сказал он, обращаясь к генералам и офицерам. — Надо быть беспощадными, лишь при этом условии мы добьемся победы. И нужно верить, верить!ꓺ

Он кричал о незыблемой вере в фюрера, который создал великую Германскую империю, и эта империя никогда не погибнет, временные неудачи пройдут, оставленные земли будут возвращены. Он стремился заразить генералов бешеной страстью биться до победного конца, повернувшись лицом к востоку.

Но как бешенство выносит свой приговор человеку и смерть неизбежна через несколько дней, так и гитлеризм был перед неминуемой кончиной. Гаулейтер чувствовал это, и крик его явно был с нажимом.

Он думал о собственной жизни и потому застрелил солдата с рыжими, как у себя, ресницами.

Надсадно-фальшивый крик продолжался и тогда, когда стало ясно, что войска продвигаются очень медленно, а это означало неудачу, и множество танков горело, выпуская в небо клубящийся, коричневый в свете огней дым.

— Я надеюсь, что в этой операции, несмотря на тяжелые потери, вы добьетесь успеха.

Отдав приказание любой ценой пробиваться к Кенигсбергу, гаулейтер поехал обратно в Пиллау.

Узкая полоска земли, протянувшаяся к Пиллау, была изрыта траншеями вдоль и поперек. Тут множество бункеров, длинных и низких, с песком наверху — они мало заметны среди песчаных дюн; чернели только квадратные отверстия входов.

С моря дул влажный ветер. Кох смотрел туда, в темную под звездами даль.

— Господин гаулейтер, — наклонился к нему сидевший позади полковник из штаба армии. — Необходимы разъяснения. Осмелюсь сказать: здесь многих удивило ваше приказание, отданное из Кенигсберга три дня назад, — выделить морской транспорт для заключенных поляков. Между тем в Пиллау, как вы изволили видеть, ждут эвакуации раненые солдаты и даже офицеры — не хватает судов. А сколько гражданского населения! Тот транспорт был крайне необходим, но ваше приказание, разумеется, было выполнено без обсуждений. Однако возникли вопросы…

Кох обернулся. Резкие морщины, разделившие брови, стали еще глубже, заметнее.

— Кто может сомневаться в правильности моих распоряжений? Я действую по воле фюрера. Этот транспорт должен был вернуться в порт максимум через час.

— Да, он вернулся быстро.

— В том-то и дело… Остановитесь! — приказал гаулейтер шоферу.

Дорога здесь, огибая дюны, выбегала к морю. Под звездным небом небольшие волны, искрясь, перекатывались без пенистых гребней, и все же они были разные: одни темные, другие пестрые. Пестрые словно волокли на себе что- то тяжелое, с трудом поднимая и опуская от усталости.

Полковник подошел ближе к берегу. Волны накатывались почти бесшумно и, облегченно вздохнув, отходили. Стала понятна суть распоряжения гаулейтера. Заключенных поляков сбросили с транспорта в море, и теперь всюду на пологий берег — насколько хватал глаз и было видно весенней звездной ночью — волны не спеша, методично выталкивали трупы в полосатой лагерной одежде.

— Потрудитесь, — сказал Кох полковнику, — усилить патрулирование. Заключенные и пленные не должны подходить к берегу.

Долго еще море возвращало земле трупы людей, словно для того, чтобы показать: вот что сделал гаулейтер!

По ночам движение в Пиллау усиливалось: русские самолеты не бомбили вслепую город, забитый беженцами. Крытые машины мчались в порт, беспрерывно гудя. Всюду сновали эсэсовцы, кричали, угрожали, но, кажется, без толку. Все солдаты, способные держать оружие, находились на переднем крае группы «Земланд». В порту скопились беженцы с колясками и чемоданами и столько раненых, что крики и угрозы не действовали на них. Разговор шел об одном: как бы поскорее уехать.