Василий Ванюшин - Штурм

Выйдя к машине, он подумал:

«Так или иначе, а сегодня с фортом надо кончать».

Рассвет начинался серый, с дымом от притихших за ночь пожарищ. В небе уже появились наши самолеты, и послышались глухие, тяжкие удары оземь, и снова стали вздыматься клубящиеся облака. Гулкие выстрелы артиллерии дробно врезались в грохот авиабомбежки.

Начинался четвертый день штурма Кенигсберга. Бои шли в центре города.

«Надо кончать, — повторил про себя Сердюк, — Видимо, сегодня Кенигсберг будет взят».

В штабе Сердюк побрился, надел парадную форму и поехал к форту. Впереди в трофейной открытой машине, стоя во весь рост, ехали немецкие парламентеры.

Колчин и Шабунин в окружении немецких солдат ждали возле ворот — что дальше? Подошел комендант — та же внешняя выдержка, но голос, прерывающийся, с хрипотцой, выдавал волнение.

— Господин лейтенант, господа парламентеры, мы принимаем условия… капитуляции.

Колчину противно было слушать. Какие условия, о чем еще говорить? Он потребовал:

— Поднять над фортом белый флаг.

Майор отдал распоряжение о флаге и объявил солдатам: готовиться к сдаче оружия.

Теперь солдаты уже не бегали, как ночью, готовясь к вылазке, подгоняемые приказом. Они ходили не спеша, тащили пулеметы, выкатывали из аппарелей орудия, выносили ящики со снарядами и складывали в штабеля.

Рассвело так, что Колчин мог хорошо видеть лицо Шабунина.

— У вас, Игнат Кузьмич, цвет лица страх какой нехороший. И усы обвисли.

— А вы на себя посмотрели бы, товарищ лейтенант, — с тяжким вздохом сказал Шабунин. — На вас и совсем лица нет.

— Досталось… Неужели прошла только одна ночь? Не верится. А Майсель-то крепким оказался! Если бы не он, не дышать бы нам.

— Молодчина парень! Идейный.

К воротам форта с тыльной стороны подошли группой наши командиры и несколько автоматчиков. Впереди — два немецких парламентера. Они махали руками, приветствовали и вызывали своих. Подъехала легковая машина. Колчин издали узнал «виллис» Сердюка. Выглянуло солнце. Комдив вышел из машины, сбросил шинель. Алели широкие лампасы, горели золотом погоны.

Комендант форта одернул мундир, поправил фуражку и пошел по мостику на ту сторону рва. Его сопровождал адъютант — фельдфебель. Немецкий майор остановился перед советским генералом и доложил: гарнизон форта готов к сдаче. В составе его двести девяносто шесть солдат и унтер-офицеров, вооружение: столько-то орудий, минометов, пулеметов, автоматов, винтовок, боеприпасы… Он с точностью до единицы перечислил, сколько в форту мин и снарядов, какого калибра, перешел к запасам продовольствия. Сердюк прервал его:

— Где наши парламентеры?

Комендант ответил невнятным голосом, чуть заметно кивнув на форт.

— Пусть они выйдут первыми, — потребовал генерал. — Об остальном — после…

Фельдфебель вернулся в форт. Солдаты стояли в открытом дворике колонной по четыре.

— Битэ! — фельдфебель вытянулся перед Колчиным и Шабуниным и показал на ворота.

— Прочь с дороги! — сказал Колчин по-русски, не взглянув на него, и пошел, стараясь ступать твердо; Шабунин держался на шаг сзади и чуть в сторонке.

По измученным лицам Сердюк понял, что с Колчиным и Шабуниным тут обращались не как с парламентерами. «А где же Майсель?»

Он с гневом смотрел на коменданта, а тот молчал.

Примятая молодая трава быстро поднимается. На молодом теле скорее заживет рана. И у Колчина душевное оцепенение от пережитого спало быстрее, чем у Шабунина. Лейтенант собирался рассказать генералу обо всем по порядку, но Шабунин опередил:

— Нас хотели расстрелять.

— Эсэс, — коротко объяснил комендант.

— Докладывайте, товарищ лейтенант, если можете, — попросил Сердюк.

— Могу, товарищ генерал.

Комендант догадывался, о чем докладывают генералу, и бормотал:

— Эсэс, эсэс…

Глаза Сердюка слезились — от бессонной тревожной ночи, от рассказа Колчина. Он шагнул к лейтенанту и поцеловал дважды в обе щеки, обнял и расцеловал Шабунина.

— Спасибо, братцы, держались как надо. Переведите коменданту — пусть выводит гарнизон.

Он очень устал. На минуту остановился возле машины, держась за дверцу, но тотчас выпрямился, глянул на колонну немцев, выходившую из ворот форта, и процедил сквозь зубы:

— У-у, каты! Сами виноваты, если позволили эсэсовцам командовать собой. Тронули бы наших парламентеров, и комендант форта попал бы в военные преступники: Майсель его спас…

Генерал сел в машину. Шофер накинул ему на плечи шинель. Сердюк подозвал к себе Колчина и Шабунина.

— Двое суток, — сказал он и после паузы — весело: — отдыха.

Колонна пленных оставалась пока на месте, возле форта, ожидая своего командира. Наши офицеры потребовали у коменданта документы, находившиеся в канцелярии форта.

Колчин и Шабунин отыскали во дворе лопаты, чтобы похоронить Майселя.

— Товарищ лейтенант, а тот, наш раненый!ꓺ — вспомнил Шабунин. — Может, еще жив. Надо посмотреть. Идемте скорее. А мертвый подождет…

И, положив лопаты, они пошли вокруг форта, оглядывая поле недавно утихшего боя. На их пути лежал ничком один из бойцов Наумова, раскинувший руки и обхвативший землю. Возле него — ручной пулемет без диска, с расколотым прикладом. Этот богатырь, израсходовав патроны, орудовал пулеметом, как тяжелой палицей, крошил врагов направо и налево — рядом валялись трупы гитлеровцев.

«Герой, — Колчин снял шапку. — Вот это герой!»

Шабунин тоже скинул шапку, и так они шли с непокрытыми головами, потому что каждому красноармейцу, павшему тут, надо поклониться…

Колчин и Шабунин поднялись на земляной вал. С высоты хорошо был виден лес, узким клином выходивший к форту, — сучья обрублены, многие деревья повалены. По Кенигсбергу и в западную сторону, по немецким позициям, била наш артиллерия, и казалось невероятным, что на этой широко распаханной снарядами, усыпанной осколками земле, с искалеченными деревьями и разрушенными домами уцелел где-то враг.

День начинался погожий. Туман проплывал волнами. В нем, как в мутно-белесой воде, разлившейся до горизонта, низко купалось солнце, желто-красное, без лучей

— Вот он! — крикнул Шабунин и по крутому берегу стал боком спускаться к воде, скользя сапогами и оставляя длинный след.

Мертвый лежал наполовину в воде, уткнувшись лицом в берег. Окоченевшие пальцы вонзились в землю. На нем был короткий ватник, ремень с пистолетом соскользнул вниз, и расстегнувшиеся полы фуфайки крыльями плавали на легких волнах и шевелились как на живом.

Шабунин повернул его и, тяжело охнув, сел. Он хватался за голову, рвал ворот гимнастерки. Голос, придушенный слезами, то стихал, то прерывался криком:

— Сын! Единственный мой… Сергунька! Ох, горе из всех горь! Мой сын. Я видел его и ничего не мог… Письмо недавно… По числу догадывался — недалеко он. Сердце подсказывало — он это…