Василий Ванюшин - Штурм

Правда, победители потребуют наказания за все несправедливости, причиненные их народам, но перед судом предстанут только те, кто виновен в преступлениях против законов, культуры и гуманности!

Конечно, наше будущее будет нелегким, мы будем работать, восстанавливать, но перед нами снова откроется дорога подъема.

Вместо террора, произвола и расовой ненависти восторжествуют право, порядок и гуманность.

Вместо бесконечных бедствий и ужасов наступит мир. Наше усердие и добрая воля будут с каждым шагом по новому пути приближать нас к тому дню, когда свободный и равноправный немецкий народ займет свое место среди других народов».

— Не о том все мы думали раньше, — с хрипом выдавил Лаш сквозь перхоту, душившую его.

Получилось не по планам. Была реальность — русские пришли в Кенигсберг, и скоро они постучат резко, повелительно в дверь бункера командующего гарнизоном.

Подобное тому хаосу, что он видел, поднявшись из убежища, было и в душе Лаша. Солдатский долг, послушание… Пистолет — штука легкая… Герой Кенигсберга!ꓺ Призыв генералов: «Немедленно покончить с войной». Мысль о том, что, как эти генералы, которым были обещаны помощь и выручка, но они остались брошенными в Сталинграде— ждите, умирайте, не сдавайтесь, не кладите пятна на вермахт! — так и он, Лаш, оказался в безвыходном положении. Высшее командование и здесь допустило грубые просчеты в оценке сил противника. Гаулейтер сбежал. Группа «Земланд» не помогла. Гарнизон Кенигсберга обречен на разгром. Полная безысходность. И как единственный шанс на спасение — плен. Это слово перечеркивало многое в будущем, а у Лаша нет-нет да и звучало в ушах: «Герой Кенигсберга». И он напряженно думало том, а возможно ли, чтобы одно не зачеркивало другое?

В душе появился росток надежды: можно остаться героем и сложив оружие.

«Мне с вами не по пути, — думал Лаш о подписавших обращение. — Вы отреклись от прошлого, пророчествуете, призываете идти какой-то новой дорогой. Я же останусь таким, каков есть, прошлое, пережитое мне дорого. В одном я согласен с вами: во всем виноваты Гитлер и его партийные фюреры, вроде Коха. История оправдает полководца, если будут указаны убедительные причины поражения, — размышлял он далее. — В Кенигсберге русские подавили нас колоссальным превосходством. Кроме того в организации войск гарнизона были существенные просчеты не по вине командующего. Кенигсбергский гарнизон оказался трудно управляемым. Я убедился, сколь ошибочно утверждение Наполеона: «Никто не способен командовать несколькими объектами, а потому нужно иметь только одну армию». В Кенигсберге следовало бы иметь два-три корпусных штаба, их не было. Все командиры соединений и отдельных частей, которых насчитывалось очень много, подчинялись непосредственно командующему, и это затрудняло управление. Глава Восточной Пруссии гаулейтер Кох, он же начальник фольксштурма, покинул Кенигсберг, и на меня свалились дополнительные военные обязанности и заботы о гражданском населении. Да, гарнизон был слишком громоздким объединением войск, различных по своему составу и подготовке, но с сознанием долга полководца я один возглавлял неимоверно трудную борьбу, сражался до тех пор, пока…».

Размышления эти были ободряющи, они требовали быстрее переходить к делу. Лашу первому предстояло сказать о том, что нужно прекратить сопротивление, первому ступить на тонкий лед… О таких делах не советуются, дискуссии исключены. Микош, например, может выхватить пистолет. Он может! Генерал Микош считает себя героем Сталинградского сражения. Тогда он, будучи полковником, командовал оперативной группой на западном берегу Дона, сумел избежать котла, был щедро награжден. Он способен застрелить…

После мучительных колебаний Лаш все же попросил адъютанта пригласить генерала Микоша и старших штабных офицеров. И пока адъютант передавал приказание командующего, пока посыльные добирались до штаба дивизии Микоша и генерал со своим начальником артиллерии где ползком, где перебежками пробирались к убежищу коменданта гарнизона, Лаш обдумал, что надо сказать и как вести себя. Он увидел, что Микош выглядит более подавленным, чем его начальник артиллерии полковник Гефкер, и, убедившись, что эсэсовцы группами разошлись по важным, еще не захваченным русскими военным объектам, подготовленным к взрыву, решился говорить без опаски:

— Господа! — Лаш поправил на груди «Рыцарский крест». — Я больше не имею никакой возможности управлять войсками. То, что происходит в Кенигсберге, не бывало в истории, вы это отлично знаете. Если не прекратить бои сейчас, они прекратятся без нашего вмешательства через несколько часов, и последствия для войск гарнизона будут еще тяжелее. Я не говорю о капитуляции, но и за эти сказанные мной слова, вызванные исключительно беспокойством, думами о судьбе наших славных солдат, меня ждет лишение жизни. Что ж, я перед вами…

Напротив стоял Микош, чуть прикрыв серыми веками выпуклые глаза, — молчаливый, непроницаемый. Кто-то из офицеров тихо обронил:

— Давно пора бы так…

Его никто не одернул. Внутренне довольный, Лаш поспешил добавить с намеренным безразличием:

— Впрочем, если среди вас есть желающий взять на себя ответственность за Кенигсберг, я уступлю свой пост, буду подчиненным.

Таких не нашлось. Лаш облегчил их совесть. Молчал и Микош.

— Тогда не будем медлить и предпримем практические шаги, — сказал Лаш. — Назовите двоих парламентеров, приготовьте документ, удостоверяющий их право на установление контакта с командованием Красной Армии. Наше решение следует держать пока в секрете.

Слово «капитуляция» не произносилось, говорили о контакте, о приостановлении боев. Микош спросил:

— Документ подпишете вы, господин генерал?

— Нет. Зачем же? — поспешно и не сумев скрыть боязни, ответил командующий. — Контакт пойдет через вашу дивизию, с остальными постоянной связи нет. Вам и надлежит подписать. Сошлитесь на мое имя. Честь имею! — простившись, Лаш торопливо удалился в свою комнату, чтобы избежать неприятных вопросов и разговоров.

Микош, хмурый, с темным лицом, сказал одному из полковников:

— Я полагаю, вполне достаточно вашей подписи. Можете сослаться на меня. Честь имею! — и командир дивизии шагнул к двери.

— Прошу подождать. Я полковник генерального штаба, не могу, не вправе. Вот — начальник артиллерии вашей дивизии полковник Гефкер, являющийся и вашим заместителем, — лицо достойное. Я не против того, чтобы сослаться и на меня. Честь имею! — козырнул генштабист.

«Честь имевшие», высокие должностные лица прежде всего боялись подписать первый документ для переговоров о капитуляции.