Василий Ванюшин - Штурм

«Получается неловко, недостойно нас», — рассудил Гарзавин.

Ближе других сидел полковник. Гарзавин запомнил его фамилию с приставкой «фон». Оберст с явным интересом поглядывал на советского генерала, желая, видимо, завязать разговор.

— Вы, господин оберст, тоже танкист? — осведомился Гарзавин, полагая, что этот полковник обратил внимание на его погоны с эмблемой-танком.

— Нет, господин генерал, по образованию я инженер-сапер, раньше служил в танковой дивизии.

— Вам приходилось быть под Ленинградом?

— Да, мы были вместе с нашим комендантом.

При этих словах Лаш поежился, как от холода.

— Интересно бы знать ваше мнение, как специалиста, об инженерных укреплениях около Ленинграда, — продолжал Гарзавин.

— О, там очень сильные укрепления, мы не смогли преодолеть их, — заученной фразой ответил оберст и, чтобы переменить разговор, выразил удивление: — Господин генерал, вы очень хорошо говорите по-немецки. Можно подумать, что вы жили в Германии и там научились.

— Нет, я научился в России, в старой России. Мой дед по матери был дворянином, отец — кадровым военным, полковником царской армии. А я, как изволите видеть, советский генерал. Раньше в русских семьях, подобных нашей, было заведено учить детей с малых лет иностранным языкам, в первую очередь французскому и немецкому.

— Вы дворянин? Не поверю.

— Почему же?

Оберст молчал. Он был озадачен. Фюрер и высшие чины вермахта говорили, что в Советской России нет опытных военных кадров, они истреблены, и это были в большинстве выходцы из дворян. А сейчас с ним разговаривал один из таких советских генералов.

— Просто не верится… — только и сказал оберст.

— Вы полагаете, что я лгу? — спросил Гарзавин так громко, что все немцы посмотрели на него.

Советский генерал с пышной седеющей шевелюрой и совершенно черными, раскинувшимися в стремительном разлете бровями, с крупным орлиным носом, ждал ответа, не произнося больше ни слова, но, казалось, густой бас его все еще колеблет воздух, потому что мигали огоньки свечей.

— Не хотите сказать прямо, — басок стих, приобрел бархатистый оттенок. — Вы не ответили на мой вопрос об укреплениях Ленинграда. Я имею в виду доты, форты, подобные кенигсбергским.

Лаш явно был недоволен поведением своего оберста, который рассердил русского генерала-танкиста. Между военными людьми необходима корректность, и оберст должен был сказать: «Прошу прощения, господин генерал, но мне трудно поверить», — а он вместо этого брякнул по-солдатски: «Просто не верится». И чтобы исправить ошибку оберста, Лаш начал вежливо:

— Извините, господин генерал, но мне кажется, здесь нет допроса. Просто беседа, не так ли? Естествен разговор о боевом прошлом, профессиональный разговор. Мы уже не воюем. Все осталось позади, и есть что вспомнить. Я молодым лейтенантом участвовал в знаменитой Танненбергской битве, — Лаш умолк, наблюдая, какое впечатление произведет это на русского генерала.

— Я вас понимаю, — сухо, не повышая голоса сказал Гарзавин. — Вы гордитесь… А знаете ли вы, что русский генерал Самсонов после поражения у Танненберга покончил жизнь самоубийством?

Лаш не ответил, сгорбился, и Гарзавин, подумав: «У тебя ведь не отбирали пистолета», — продолжал подсаливать ему с еле уловимой язвительностью, и наши офицеры, не знавшие немецкого языка, полагали, что командир танкового корпуса беседует с немецким генералом для препровождения времени, о том о сем; а Гарзавин, сдерживая себя, говорил:

— Да, здесь нет допроса. Но каждый советский человек имеет право спросить с вас ответ за все преступления, совершенные под вашим командованием на советской земле. Вы были под Ленинградом? Были. Я ленинградец, и в данном случае не как официальное лицо, а как житель этого города, говорю вам: вы приказывали обстреливать из тяжелых орудий жилые кварталы моего города, вы убили мою старушку мать. Профессиональный разговор, ха! Вы начали войну без разговоров, без предупреждения. Напали на нас внезапно. Знаем, что по приказу. Но и вам знакомо международное право. Следовательно, понимали, что война начинается преступным образом, и причастны к преступлению… Да, есть что вспомнить и предъявить вам счет. Но вам повезло, господин генерал. В плену никто вас пальцем не тронет. Даже не заставят пачкать руки, строить дома, которые вы разрушили. Вы будете освобождены от физической работы. Это не рыцарство с нашей стороны. Мы соблюдаем международные соглашения, в которых есть оговорка насчет пленных генералов. Но, пожалуй, я не прочь бы повести с вами профессиональный разговор, небольшой, по одному вопросу, — Гарзавин взял со стола последний приказ Лаша. — Как вы озаглавили этот документ! «Приказ на отход остатков войск». С какой целью отход? Сказано, что войска идут до встречи с русскими и сдают там все оружие и боеприпасы. Что это означает, перемирие, обмен оружием? Сдача в плен подразумевается? Да, конечно. А почему нет слов «прекратить сопротивление»? Помню, летом прошлого года в Белоруссии… Я там участвовал в боях. Сдавшийся в плен генерал Мюллер в своем последнем приказе обрисовал всю безнадежность положения немецких войск в «котле» и дальше — категорически: «Приказываю немедленно прекратить сопротивление…» А где ваша, так называемая, немецкая военная точность? Вы хитрите, господин генерал!

Распахнулась боковая дверь.

— Едем, — сказал комдив.

Пленных вывели на улицу. Офицер, начальник колонны, распорядился веселым голосом:

— Садить их в машины поштучно! Водители, держать интервал!

Безбоязненно светя фарами, колонна двинулась из города.

В ту же ночь генерал Лаш обратился по радио к остаткам гарнизона и приказал прекратить сопротивление и капитулировать.

В дегтярно-темное небо полетели ракеты, вспыхивали там звездами, рассыпались беззвучно, искры падали голубым дождем. На улицах притихшего города загорелись костры.

Немецкие солдаты во главе с офицерами шли на свет огней, складывали оружие, снова выстраивались в колонну и в молчании продолжали шествие к сборному пункту.

Всю ночь полк Булахова, как и другие полки и дивизии, принимал пленных. Гвардии полковник стоял у костра и смотрел на немцев и своих бойцов. Он следил, чтобы все оружие было сдано. Порядок соблюдался точно, и можно бы поручить дальнейшую заботу о пленных кому-нибудь из штабных офицеров, но Булахов не уходил.

— Сколько уже? — спросил он, глянув вкось, — там стояли штабисты с бумагами в руках.

— За десятую тысячу пошло, товарищ гвардии полковник.

А немцы все еще тянулись из темноты в свет костров, шли по четыре в ряд, неся в опущенных руках оружие. Гвардии полковник, высокий, прямой, стоял неподвижно и смотрел на немцев.