Олег Меркулов - Ради тебя

Он был рад, когда официальная часть кончилась и офицеры обступили толстого генерала со своими делами, обращаясь к нему почтительно: «Товарищ член Военного Совета». Тут адъютант ловко подтолкнул его к выходу.

С адъютантом он побывал у писарей, получил отпускной билет, деньги и продаттестат.

На крыльце адъютант приказал:

— Быть у штаба не позднее, чем к двадцати одному ноль-ноль. Летишь с нами до Москвы как конвойный пленного. Ясно?

— Ясно, — повторил он. — Лечу конвойным. Быть у штаба к двадцати одному ноль-ноль.

Отыскав на дальнем огороде укромное местечко, он закурил, разулся, развесил на ветерке портянки и завалился на шинель.

Ему надо было время, чтобы переварить все это: орден и отпуск в Москву, вернее, за Москву, к матери.

С матерью он расстался в Новоград-Волынском в первую неделю войны. У них в школе был развернут госпиталь, и десятиклассникам поручили охранять его. Немцы были близко, так что старшеклассников тоже начали принимать в истребительные отряды, но пока в бои не бросали, а заставили охранять водокачку, электростанцию, какие-то другие объекты. Он ходил в караул к своей школе.

Последний раз мать пришла к нему, когда в городе было слышно, как ухают пушки, и из госпиталя вывозили последних раненых.

Мать показала ему эвакуационное предписание и сказала:

— Поедем со мной. Все уезжают.

Он еще не был в армии, никто не принимал у них даже присягу, хотя им выдали винтовки, подсумки и гранаты, но он уже состоял на довольствии в госпитале и числился в списках отряда.

— Не могу, — ответил он. — Не имею права. Я на посту.

У матери было свое понимание обстановки.

— Какой там пост! Город сдают. Завтра или послезавтра придут немцы. Все эвакуируются. Облисполком не работает, везде грузят сейфы. Ты несовершеннолетний, смотри, ты вписан в предписание. Ты имеешь право ехать.

Вообще-то мать была права. Он сам видел, как в гастрономе орудовали какие-то темные личности и мрачные типы. Все накладывали в сумки и мешки банки консервов, печенье, сыпали крупу, заворачивали в бумагу и тряпки груды селедок. На полу магазина хрустел сахарный песок, около бакалейного отдела растеклась лужа подсолнечного масла. Люди толкались, хватали что попадалось под руку и выносили, не боясь никого, на улицу. Из обувного магазина тащили ботинки и туфли, некоторые несли по двадцать, наверное, коробок. Вообще тогда на улицах все таскались с вещами, одни уходили от немцев со своими, другие, оставаясь, старались набрать побольше чужого.

Милиции во всем городе почти не было. Милиция ловила за городом диверсантов и парашютистов, войска проходили по магистральным улицам, и войскам, конечно, было не до магазинов.

И все-таки он не мог уйти с матерью. Все из десятых оставались, а он ушел бы!

— Нет, — ответил он матери. — Поезжай сама. Обо мне не беспокойся. Куда писать?

Мать приподняла крышку его подсумка, посмотрела на патроны, заплакала и опустила крышку.

— Может, все-таки поедешь? Какой из тебя красноармеец!

И тут мать была права. Солдаты из них тогда были никудышные. Все они умели стрелять, в эту весну в десятых ребята изучали даже ручной пулемет, а девушки — как оказывать помощь раненым или отравленным газами. Разок они даже постреляли из пулемета, но они и понятия не имели, что такое война. Война оказалась не как в кино: атака, «ура!», немцы бегут, и каждый из наших герой.

Мать все уговаривала и уговаривала его, и ему едва удалось уговорить ее уйти. Мать знала, о чем плакать. Его отряд — в отряде были, кроме них, несколько милиционеров, рабочие, весь их райком комсомола — в первом же бою немцы перестреляли наполовину. Тогда немцам было легко — у немцев были минометы, танки, а у них винтовки, наганы и гранаты.

Матери с того дня он не видел. Легкораненый, он попал в медсанбат корпуса, был направлен в бригаду, и теперь считался одним из старослужащих в ней. Мать уехала в Калининскую область, через знакомых он списался с ней, и теперь, если повезет дальше, он прикатит к ней в отпуск.

Он достал документы, перечитал их, спрятал в карман и решил не ехать в бригаду, а дождаться вечера здесь.

Ужин он подшиб у зенитчиков, в двадцать ноль-ноль был у штаба и протолкался у виллисов, пока его не позвали.

— Держи! — сказал штабной старшина и сунул ему под ноги чемодан. — Тебе, тебе, фефёла. Отпускной паек. Генеральский, учти мою доброту!

Щедрых старшин не бывает, он знал точно, и этот трофейный чемоданчик под кожу, приличного размера и веса, он взял как должное: старшина выполнял приказ, а насчет доброты просто заливал.

— Учту. На всю жизнь запомню.

На армейский аэродром они приехали в полночь, подождали еще часик, погрузились в дуглас и полетели.

Самолет был полон генералов и офицеров, из солдат были только он, второй конвойный и младший сержант, который летел получать звездочку героя. Они с пленным сидели в хвосте на алюминиевой скамейке. Немец дремал или делал вид, что спит, а он хотел посмотреть, как это выглядит земля сверху, но иллюминаторы были от него далеко, да в них, собственно, ничего не было видно, одна темнота.

Раз они где-то садились, самолет пил бензин, все, кто летел, отошли от него и курили, разговаривая о Москве. Он, второй конвойный, младший сержант и фриц тоже курили, но о Москве не говорили, вообще не говорили.

В Москве их ждали.

Когда оба мотора самолета затихли, стрелок-радист открыл дверь, и он увидел небольшую группу офицеров, и дальше за ними крытый додж-три четверти и эмку.

Стрелок-радист спустил с самолета лестничку, и парень из комендантского взвода сошел на землю, держа автомат наизготовку. За ним сбежал лейтенант, потом сошли генерал и адъютант. Лейтенант крикнул, чтобы сходил немец, и он сошел за немцем последним.

Генерал сказал ему: — Капитан тебя посадит на поезд. Счастливо, Кедров. Вернешься — зайди ко мне. Буду ждать, — пожал ему руку, ушел с московским подполковником к эмке и уехал.

Два московских офицера, лейтенант и парень из комендантского взвода повели фрица к доджу. Фриц шел неторопливо, держа руки за спиной, и щурясь, хотя солнца не было, смотрел по сторонам.

Самолет снова запустил моторы и покатил к ангарам, где стояло много других самолетов-истребителей, похожих на сидящих на земле ос, дугласов и кукурузников. На некоторых самолетах и под ними ковырялись техники, другие самолеты были зачехлены, еще другие готовы были лететь хоть сейчас.

Адъютант щелкнул по его шмайсеру.

— Разбери и спрячь в чемодан. И вообще — разоружись. В Москве все это не нужно, будут глаза пялить.

Он отомкнул магазин и открыл чемодан. Чемодан был полон продуктов. При адъютанте было неудобно рассматривать их, он только заметил банки с консервами, две палки копченой колбасы, флягу (наверное, с водкой), пачки печенья и еще свертки и кульки. Достав из вещмешка грязное полотенце, он завернул в него шмайсер, положил его поверх продуктов и, прижав коленом крышку, защелкнул замки, а магазин и еще два запасных спрятал в вещмешок. Он спрятал туда же и гранаты.