Олег Меркулов - Ради тебя

— Сколько до наших, как думаешь? — спросил Кедров Батракова.

— Не меньше, чем километров пять, — помедлив, ответил Батраков.

— Вот бы нащупать их стык, — сказал Никольский.

— Как его нащупаешь? — сказал Тарасов.

Все снова помолчали.

— Подождем здесь до ночи, — сказал Кедров.

Бадяга понюхал воздух.

— Дождем пахнет.

— Я и жду дождя, — сказал Мокеич. — Дождь нам на руку.

— Еще как бы на руку, — сказал возбужденно Песковой.

— Будет ли дождь? — спросил Никольский.

— По всем приметам — должен. Сильно парило, и нога сигналит цельную неделю. — Мокеич пошевелил хромой йогой.

— Время у нас есть, переждем здесь до ночи, — сказал Батраков.

— А может, в овраге? — спросил Мокеич.

— Там сыро, дедушка, — сказал Женька.

— И то верно, — согласился Мокеич, — Мы еще поверху с полверсты пройдем, а там спустимся.

Все, кроме пленного и Кедрова, сели. Пленный постоял, потом снял мешок и, помедлив, сделал осторожный шаг в сторону.

Кедров щелкнул предохранителем.

— Мне надо оправиться, — сказал пленный.

— Пошли, — сказал Кедров.

Батраков встал и пошел вместе с Кедровым.

Когда они вернулись, Песковой спросил:

— Может, поедим?

Они быстро и без особой охоты поели, Мокеич своим и Женькиным ремнями связал пленному руки и ноги, сел неподалеку от него, остальные легли и дремали, пока не ударил далекий и глухой гром. Тогда они нервно поднялись, вышли на опушку и стали смотреть в небо. В небе, свисая к земле черными лохмами, шли низкие тучи. Их подгонял напряженный ветер, он гнал тучи из края в край. Кривые ветвистые молнии разламывали небо. В небе грохотало и трескалось, потом оно лопнуло, и из него хлынули струи.

Они стояли под этими струями и радовались.

— Повезло, — сказал Батраков Кедрову.

— Да.

— Проскочим! Проскочим! — говорил Песковой пританцовывая. — Под такую симфонию батальон провести можно — на два шага ничего не слышно.

— Зато на два километра видно, — тихо сказал Никольский.

Кедров быстро развязал пленному ноги.

— Пошли.

Батраков подождал, пока пленный поравняется с ним.

— Если хочешь жить, — ни звука, даже если ранят.

Тарасов сунул Кедрову вальтер.

— На, вдруг автомат заест.

Кедров загнал патрон в ствол и спрятал вальтер за борт шинели.

Гроза разразилась вовсю, скоро на земле не осталось и клочка сухого, но они шли и радовались и потокам воды, и темноте, и грохоту грома, и только при вспышках молнии приседали и замирали, и в эти мгновенья замирали и их сердца.

Несколько раз они слышали рокот моторов, неясные немецкие слова, и Мокеич уводил их в сторону. Они спустились на дно оврага и пошли по нему то берегом ручья, то по ручью, там где дно оврага было очень узким. Они промокли до нитки, в сапогах у них хлюпала вода, и ногам было так холодно, как будто они шли босыми.

Овраг становился все уже и мельче, и они двигались все медленней и осторожней, стараясь не шлепать по воде. Когда до края оврага можно было достать рукой, Мокеич остановился и потер ладонью грудь над сердцем.

— Ну все, надо вылезать, — сказал он Никольскому и сел в холодную жижу.

Никольский шепнул Женьке:

— Поможешь деду.

— Помогу, — ответил Женька. — Вы не очень быстро.

Кедров снял с немца мешок и достал гранаты.

— Берите.

Никольский и Тарасов вылезли из оврага и пошли, пригибаясь так низко, что касались гранатами земли.

Мокеич пропустил Женьку вперед и перекрестился.

— Господи, благослови!

Они прошли совсем немного, но перед ними взлетели немецкие осветительные ракеты, и они легли, ожидая, когда ракеты опустятся, а потом поползли. Земля хорошо приняла их, мягко расступаясь под грудью; под каждым из них получался желобок, в него сразу же набегала вода, но они старались втиснуться в землю поглубже. Они проползли артиллерийские и минометные позиции, и переползли одну траншею, а гроза все не утихала, и каждый благословлял ее и просил небо лить и грохотать еще всего полчаса и только реже сверкать молниями. Они переползли и вторую траншею, но ракеты взлетали все впереди, не сбоку. Между второй и третьей траншеями у противотанковой батареи их или услышали, или кого-то из них заметил часовой. Часовой окликнул:

— Wer da? (Кто идет? — нем.)

Они еще плотнее втиснулись в землю и замерли, и вода потекла им за ворот шинелей, под гимнастерки и в рукава до плеч, и по бокам, но они не чувствовали ее.

Дежурные немцы высунулись из окопов, каски немцев над окопами походили на холмики или большие грибы.

— Wer da? — повторил часовой.

Кедров ткнул пистолет в грудь пленного.

— Ответь что-нибудь.

— Schrei nicht? (Чего орешь? — нем.) — крикнул по-немецки пленный.

Часовой ничего больше не спросил, каски одна за другой исчезли — немцы прятались в лисьи норы.

Они долго лежали, не шевелясь, не решаясь шептаться, потом Батраков переполз к Никольскому.

— Гроза стихае, — сказал он.

— Да. Одна ракета — и нас перестреляют… Пусть Бадяга отстанет или… Бадяга! — позвал он шепотом. Бадяга не слышал.

К ним подполз Мокеич.

— Надо бы, товарищи, ползти.

— Сейчас, отец, — сказал Никольский и перебрался к Бадяге. — Дай пулемет.

— Зачем? — спросил Бадяга.

— Я прикрою.

— Я и сам могу. — Бадяга обернулся и нащупал у Пескового сумку с магазинами. — Сымай.

Песковой снял сумку.

— Грязи нет, я тащил ее на спине.

Бадяга ощупал магазины, распахнул на груди шинель, сунул один магазин за пазуху, ослабил ремень, заткнул второй магазин за пояс, так что магазин прикрывал поясницу, и затянул ремень.

Им пришлось задержаться еще: впереди вдруг начал стрелять пулемет, за ним застрочил второй, потом еще один, еще, и через полминуты вся первая, если считать с фронта, траншея стреляла из пулеметов, автоматов и винтовок.

Они видели по вспышкам выстрелов, где были немцы и где их не было. Они видели далеко впереди и другие вспышки, это стреляли по немцам. На эти вспышки они смотрели с надеждой и не боялись, что оттуда могут прилететь пули и ранить или даже убить кого-нибудь — пули не разбирают своих и чужих, — а если бы даже кто-нибудь из них и подумал так, то все равно не поверил бы, что это может случиться (немец, конечно, не шел в счет).

Немцы начали стрельбу впустую. Пулеметчику просто что-то померещилось — так на фронте бывает ночью, — и он начал стрелять (когда сам стреляешь, не так страшно), за ним начали стрелять соседи, и стрельба пошла в обе стороны от пулеметчика. С той стороны тоже начали стрелять, но потом обе стороны убедились, что стрелять не в кого, и стрельба, где сама по себе, а где и по команде, затихла.

Наконец совсем стало тихо, и они сползлись теснее.

— Осталось метров полтораста, — сказал Никольский.