Олег Меркулов - Ради тебя

Ротный локтем удержал его у стены.

— Назад! Назад, Кедров! Сначала я.

Ротный, отводя связку за бедро, впившись ногтями другой руки в штукатурку, высунулся из-за угла, но не побежал, а замер, и связка от бедра медленно опускалась к колену.

«Тигр», даже ни разу не выстрелив по цеху из пушки, вдруг начал поворачивать башню вправо и, тормозя одной гусеницей, резко развернулся туда же. Фрицы, которые бежали за ним, смешались, оставшись неприкрытыми, и их почти всех генерал срезал из пулемета. Другие танки тоже, ломая строй, почему-то торопливо перестраивались, фрицы за ними тоже на какие-то секунды оставались неприкрытыми, и генерал укладывал и укладывал их.

— Да наши же! Наши! — кричал Игорю ротный. И глаза у ротного уже не были дикими. — Вон, слева! Корпус! Кедров, дурень ты! — Ротный стукнул его кулаком и притиснул к себе.

— Корпус! — ошалело, еще не видя никакого корпуса, тоже заорал Игорь и, забыв про связку, выбежал с ней на дорогу. «Тигры», миновав их, уходили все дальше вправо, откуда им навстречу шли наши тридцатьчетверки. Эсэс перебегали по лощине назад, но с той стороны оврага из лесу подходили какие-то странные наши. Их было не очень много, с полсотни, они были без шинелей, без противогазов, даже без вещмешков. Навьюченные оружием и ящиками с патронами, которые они тащили за веревочные петли, они тяжело бежали к заводу.

Игорь узнал капитана, командира заградотряда, и капитан узнал его.

— Да тут все свои! — насмешливо удивился капитан. Капитан остановился перед ним и подмигнул на связку: — Это так ты нас встречаешь? — Капитан был без фуражки и без каски, ветер трепал его волосы, то откидывая их к затылку, то закрывая ими шрам на лбу. Капитан держал ППШ дулом вниз. На кожухе автомата было столько гари, как будто автомат не чистили год. На поясе у капитана было шесть чехлов для магазинов, но магазин был всего в одном. Остальные капитан, наверное, расстреляв, побросал. Перезаряжать магазины ему было некогда. На лбу у капитана росла синяя шишка величиной с яблоко. Наверное, какой-то фриц долбанул его прикладом. — Эй! Чинов! Сюда! — крикнул капитан.

— Идем! — ответил Чинов. Чинов одной рукой тянул за хобот «максим». Другая рука выше локтя у него была забинтована. Рукав гимнастерки на этой руке был отрезан по плечо. За Чиновым волок ноги тот сержант, который задержал Игоря у колодца. Сержант на лямках, переброшенных через плечи, нес коробки к «максиму», на каждой лямке по одной спереди и по две сзади. Шея у сержанта от натуги была густо-красной, как вареная свекла. Сержант хромал.

— Двести тридцать шестая ОШэРэ ко мне! — крикнул капитан и осторожно прикоснулся к шишке, как будто горстью меряя ее величину.

— Вы теперь штрафниками командуете? — спросил Игорь.

— А что? — Капитан расстегнул последнюю пуговицу на гимнастерке и стал трясти ворот, чтобы воздух шел под майку. — Жаль? Кто-то же должен ими командовать, раз командир убит. Чинов, добудь воды!

Чинов подкатил «максим» и пошел добывать воду, а сержант сел на хобот и стал, охая и кряхтя, стаскивать сапог.

— Стер, поди, до кости, — сказал он Игорю. — Ну-ка сдерни.

Капитан еще раз потрогал свою шишку.

— Слушай, ты не знаешь, где-то тут у вас командир корпуса?

Игорь показал на пристройку.

— Там. И вы все с ним уйдете?

— Ну, не все. — Капитан облизал сухие губы. Чинова нигде не было видно. — Что-нибудь оставим. Пошли. Смотри, может, где попадутся носилки.

Проклятый немецкий пулемет вытряс из него всю душу. Каждый раз, когда Пономарев нажимал на спуск и пулемет начинал стрелять, в спине у него ворочалась ржавая пила.

Но теперь немцев не было, и хотелось только лежать вот так, без движения, не шевеля даже губами, прислушиваясь только, как медленно стихает боль.

Пономарев открыл глава, стараясь понять, что хотят от него этот Кедров, капитан с безобразным шрамом и его второй номер — солдат с иконным лицом. Они сидели над ним на корточках, и Кедров очень громко, как будто он был глухонемой, говорил:

— Корпус! Товарищ генерал, корпус. Ну, очнитесь же!

— Корпус? — тупо переспросил Пономарев. Он оперся ладонями, приподнял грудь, но в спине опять заворочалась пила. — У-у-у-у. Поднимите меня.

Они подняли его, он повис на плечах у них, они потащили его через двор и немного по дороге вбок, туда, где все дома сгорели и откуда было видно далеко.

Танки по разным направлениям газовали во всей долине. Сначала нельзя было понять где наши, где немцы, кто кого бьет, все перемешалось, никакого строя не было, только на самых ближних машинах различались кресты и звезды. И не было никакой пехоты. Танки сами дрались, как пехотинцы, сойдясь врукопашную. Они стреляли друг в друга в упор, бились лобовой бронью в гусеницы и срезали из пулеметов экипажи, когда танкисты выскакивали из горящих машин и бежали к подбитым, чтобы спрятаться за ними.

Строй на несколько секунд сохраняли те танки, которые все вылезали и вылезали из-за гребня, с запада, и которые подходили с юга, но как только они сползали в долину, они попадали в общую кашу, и каждому танку приходилось маневрировать в одиночку, как солдату, который мечется по двору, где уже режутся ножами и душат руками, где то приходится рвануться, чтобы выручить товарища, то, уворачиваясь от штыка, отпрыгнуть, то дать очередь в упор, целясь стволом наискось, в живот и грудь.

Горело столько танков, что дым закрывал многое и, что происходило под дымом, видеть было нельзя, но там, где не было дыма, танки, все сшибались, стреляли, вертелись с перебитыми гусеницами, из-за гребня все вылезали и вылезали новые «тигры», с юга все подходили новые наши.

Постепенно боль в спине становилась все невыносимей. Пономарев, то смежив веки, то открывая глаза, висел на плечах у Кедрова и Тарасова. Если бы они не держали его за руки, он давно бы свалился и, наверное, упал бы лицом в землю. Ему хотелось так упасть. Ему хотелось прижаться щекой к земле, ощущая, какая земля приятная — и упругая, и одновременно мягкая и теплая. Через бензиновую вонь, через пороховую гарь, через запах крови он бы уловил, чем настоящим она пахнет, — сыростью, прелым, корнями.

— Может, лучше положить его? — услышал он голос капитана. Кедров тоже что-то сказал, но голоса их к нему шли уже откуда-то издалека.

— На землю. А? Я хочу на землю. Я приказываю…

На некоторое время он перестал понимать, что говорили.

Слова сливались в монотонное бу-бу-бу: один бубнил над одним ухом, другой — над другим, но они его все держали, это он знал, если бы они его положили, он почувствовал бы щекой землю. «Почему они не выполняют приказы?» — подумал он.

Потом он услышал, как загрохотало и залязгало, грохот и лязг приближался, страшно завоняло соляркой, а когда грохот и лязг смолкли и осталось только сильное и сердитое урчание, кто-то сверху крикнул ему знакомым голосом: