Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

— А чего мне бояться? Ей-богу так, товарищ Влайку… Что мне, голову отсекут за то, что из девяноста семи антифашистов Березовки один или двое, ну пять от силы, не захотят идти на фронт?

— Говоришь, девяносто семь?

— Точно! Тебе что, кажется мало?

— Нет, нет! — поспешил успокоить его Влайку. — Подсчитаем-ка только одних офицеров. Нас интересует количество офицеров-антифашистов… Значит, девяносто семь здесь, семьдесят в Оранках, тридцать в школе, кое-что есть и в солдатских лагерях, так что набирается… набирается…

Он мерил шагами комнату, почти забыв о присутствии Молдовяну, рассуждая сам с собою:

— Разумеется, посмотрим! Не сердись на меня. И у меня на душе всякого много накопилось. Поэтому я и набросился на тебя тут, не могу же я думать одно, а говорить другое. Дело в том, что во всех лагерях бурлит народ. Люди ищут пути разрешения многих проблем. Всюду, где мне пришлось побывать, слышу одно и то же требование: «Дайте оружие! Хотим на фронт!» Ладно! Подумаем сообща и посмотрим, как будет лучше. Но одно должно быть ясным для всех: эти люди хотят драться, а не просто идти следом за Советской Армией. Мы мечтали принять участие в свержении Антонеску и выбросить немцев из Румынии, а не быть нахлебниками. Понимаешь, парень? — Потом, подойдя к окну, он снова повернулся к Молдовяну: — Мы могли бы прямо сейчас поговорить с антифашистами?

— Конечно! Но почему ты не скажешь мне, что у тебя на душе?

— Как-нибудь потом расскажу…

— Как-нибудь…

— Тогда сегодня же, после собрания.

— А тот товарищ какие вести принес из Румынии?

— После собрания! Все тебе расскажу…

Внезапно похолодало. По небу потянулись свинцовые тучи. Но это не испортило настроения Марина Влайку. На лице его появилась улыбка, он казался помолодевшим. Он живо, по-юношески, спустился по лестнице.

— Знаешь, возьмем Девяткина с нами! — крикнул он через плечо комиссару. — Он солдат, и, может быть, это его заинтересует.

Но Девяткин сам шел им навстречу, размахивая письмом, свернутым треугольником.

Увидев на конверте почерк Иоаны, комиссар забыл о правилах субординации, приличествующих в подобных случаях. Лихорадочно развернул его и стал читать:

«Тома, дорогой мой!

Я жива! Посмотри на небо и увидишь, что твоя звезда доброй надежды продолжает гореть. Жди меня! Через неделю-другую я возвращусь.

— Слава богу! — тихо проговорил Влайку, когда прочитал письмо Иоаны. — Словно камень с сердца…

Как только Штефан Корбу увидел их входящими в лагерь, он понял, что в жизни пленных наступил поворотный момент. Появление незнакомых людей всегда было связано с какими-то решениями командования лагеря. После этого в размеренной жизни лагеря обязательно происходили те или иные изменения.

Марина Влайку хорошо знали все румыны. Для них это был не простой посетитель. О нем они до того не только много слышали, но и приписывали ему необычайную биографию и самую невероятную роль в их собственной судьбе. Они видели в нем непосредственного начальника Молдовяну, от которого комиссар получал инструкции, касающиеся его обязанностей как коммуниста. Марина Влайку все считали ответственным за организацию и рост антифашистского движения в лагерях, где находились румынские военнопленные. Никто не забыл, что после его последнего посещения Березовки, накануне Нового года, несколько человек были посланы в антифашистскую школу, которая создавалась где-то под Москвой. Известно было и о том, что несколько месяцев назад Влайку прислал Молдовяну письмо, правда, об этом комиссар обмолвился лишь в присутствии антифашистов.

Какие сюрпризы и перемены принесет появление Влайку в Березовке?

Небо затянули черные тучи. День посерел, предвещая дождь, а может быть и бурю. Березы шумели под сильными порывами сухого ветра. Сама природа рождала тревогу в сердцах военнопленных.

Прежде чем войти в дом комиссаров, Молдовяну взглянул на толпившихся людей и увидел лейтенанта Зайню.

— Будь добр, позови антифашистов в библиотеку, — сказал он.

— Только актив?

— Всех до одного.

— И тех, кто на дежурстве?

— Пусть каждый оставит за себя кого-нибудь. Когда все будет готово, предупреди меня.

Эта весть тут же разлетелась по всему лагерю. Присутствие в лагере румынского коммуниста стали оживленно комментировать даже другие национальные группы.

Не имея достоверных сведений, не дожидаясь результатов конференции антифашистов, они строили самые невероятные предположения.

— Невозможно, чтобы приезд Влайку не был связан с какой-либо определенной целью.

— Что-то случилось.

— Не зря вот уже несколько дней в сообщениях русских ничего не говорится о фронте под Курском.

— Но что могло случиться?

— У меня такое впечатление, что вся эта история, начавшаяся несколько дней тому назад, не что иное, как пустой звук.

— И тогда?

— Любая причина имеет следствие, любое следствие — причину.

— Ну, чего будоражишь душу? Знаешь что-нибудь определенное?

— Чего нужно здесь Влайку?

— Пока ничего точно не известно. Можно только предполагать.

На мгновение наступило молчание, столь же тягостное, как и то беспокойство, которое ими овладело. Потом раздался чей-то уверенный голос:

— Я знаю!

Люди, сбившись в кружок, каждый на свой манер пытались проникнуть в тайну. Они повернулись к тому, кто объявил себя всезнающим, и увидели, что это полковник Голеску.

— Антифашистов вывезут из лагеря, — твердо заявил он. — Где-то на Урале создают поселение только для антифашистов. С какой целью? Чтобы специально подготовить их для диверсионных действий в немецком тылу. В подходящий момент их перебросят через линию фронта. А пока Влайку приехал для того, чтобы выяснить настроение пленных. Через несколько дней в нашем лагере уже не увидите ни одного антифашиста…

Люди были настолько возбуждены, что им и в голову не пришло спросить Голеску, откуда ему все это известно. Когда-то ходили слухи, что антифашистов распределят по колхозам и промышленным предприятиям, где они будут жить и работать на свободе. Так что новое объяснение никому не показалось странным. Напротив, оно невероятно быстро овладело пленными и облетело весь лагерь с его четырехъязычным населением.

— Румынские антифашисты покидают лагерь! Через день-два отправятся и венгры, немцы, итальянцы…

Пленные бурлили, метались из одного конца лагеря в другой, словно испытывая дьявольское удовлетворение от этого нового, панического состояния душ. Каждый считал своим долгом высказать свое мнение, придумать что-нибудь новое, еще более невероятное.

Единственным, кто остался равнодушным ко всему и не мог понять происходящее, был Штефан Корбу. Впервые он вдруг подумал, что антифашистское движение никогда не заменит в его сознании Иоану, что никакое иное сильное чувство не в состоянии быть столь же сильным и абсолютным, как чувство, питаемое им к Иоане.