Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

Но он не помнил ни слова из специально приготовленной им речи. Потрясающая логика, согласно которой он стал бы в свою очередь обвинителем, смысл речи которого выходил бы за узкие рамки этого процесса и был бы обращен прежде всего к сущности исторического процесса активного противопоставления России Румынии на основе европейских законов, страшная логика, благодаря которой он два года оказывал сопротивление коммунистическому давлению и на основе которой он мысленно построил речь, — все это расползлось, словно гнилая кисея.

Тело покрылось холодным потом, мысли стали беспорядочными, в глазах нависла какая-то мгла, вещи и люди вокруг потеряли очертания. Совершенно подавленный, он отдался на волю бурного течения.

Голеску растерянно вздрогнул, услышав вопрос председателя, обращенный к капитану Новаку:

— Вам принадлежит инициатива составления списка пленных Березовки?

Голеску готов был встать и закричать: «Ничего не знаю! Я ни в чем не виноват!» — но он быстро взял себя в руки, поняв, что председатель продолжает:

— Или эта идея вам была внушена кем-нибудь? Кем именно?

Значит, закончилось чтение обвинительного заключения, председатель стал допрашивать подсудимых. Вероятно, пока Голеску был занят собственными переживаниями, прочие вопросы уже оказались выясненными и остались только те, которые для него были самыми сокровенными и тревожащими.

— Вы по собственной инициативе составили список? Или эту мысль вам внушил кто-то другой? И кто именно? Отвечайте, кто?

Капитан Новак стоял, держась за спинку скамьи подсудимых. Он внимательно слушал перевод, делал перерыв, чтобы собраться с мыслями (время, которое Голеску казалось бесконечным и мучительным, словно боль от грубо потревоженной раны), после чего четко ответил:

— Я составил его по собственной инициативе. Никто другой не знал о его существовании.

Вздох облегчения Голеску послышался в тишине зала как шипение.

— Значит, вам никто не внушал такую мысль? — в третий раз возвращался к тому же председатель.

— Нет, никто!

Голеску чувствовал себя спасенным, однако он не понимал позиции Новака.

«Возможно, — думал он, — приближение смерти лишает человека способности нормально мыслить. Не исключено, что он потерял память. Может быть, даже если они сделают очную ставку, он меня не признает».

— С какой целью вы составили список? — продолжал спрашивать председатель.

— Я боялся, что при переходе туда меня расстреляют. И чтобы не сочли меня за шпиона и не расстреляли, я взял с собой список как подтверждение своей лояльности, чтобы защитить себя от любой случайности.

— И все?

— Конечно, был и другой смысл. Почему мне не быть искренним? После того как я прибыл бы в Румынию, я зашел бы в семьи всех моих здешних знакомых и сказал бы им, что их родственники живы и пусть они их ждут. Эта миссия мне нравилась, и я бы стал в глазах всех героем, мучеником…

Голеску вздрогнул. Использование тех же самых слов напомнило ему о собственных мечтаниях. На мгновение в нем вспыхнуло чувство ревности к положению Новака, в нем закипел гнев за то, что его обманули, отняли у него последний шанс бросить русским в лицо свою досаду и ненависть. Ведь в любом случае он куда более сильный человек, чем Новак. Превратиться из обвиняемого в обвинителя — вот что изменило бы течение всего судебного процесса, иначе как же можно войти в историю?

Нет, Голеску более не интересовали ни развитие процесса, ни приговор. Наоборот, ему неистово захотелось, чтобы скорее были выполнены внешние формальности и Новак получил бы наказание. Этот человек ему был более не нужен.

«Скотина! Хоть бы умел бороться как следует! Картонный герой! Слюнтяй-мученик! Шел бы своей дорогой, и господь бог простил бы его дурость».

Теперь Голеску с жадностью следил за процедурой и лишь искал в голосе председателя признаки приговора, который, по его мнению, уже был предрешен. Эта уверенность еще более окрепла в связи с позицией, занятой председателем по отношению к свидетелям обвинения. Она по-особому прозвучала в той формулировке, с которой он обращался к каждому:

— Суд обращает внимание на то, что необходимо говорить правду, ничего не скрывая из того, что вам известно, так как в противном случае вам придется отвечать по закону за ложные показания!

Содержание формулировки, несомненно, отражало стремление установить истину, но Голеску был настолько возбужден, что уже не различал нюансов.

Начальник ночной охраны, во время дежурства которого был совершен побег, начальник бригады, в составе которой работали беглецы в сельсовете, и солдат, обнаруживший их спящими в пустой траншее под Курском, — единственные свидетели обвинения — ничего не добавили к множеству хорошо известных улик.

Напрасно Голеску ожидал появления новых, усугубляющих его положение доказательств. Первая часть процесса закончилась, был объявлен перерыв на полчаса.

В зале заседания оставаться было неудобно. Мысль, что Новак может встретиться с ним взглядом, была невыносима. Ему хотелось двигаться, и он тут же вышел с остальными из зала. Ему хотелось завязать с кем-нибудь разговор, но каждый предпочитал оставаться в одиночестве: Молдовяну тревожно оглядывал холл; Балтазар-старший вертелся около двери комнаты, в которой защитник беседовал с обвиняемыми; доктор Анкуце прижался лбом к стеклу и смотрел в окно на далекое небо.

Голеску подошел к комиссару и осмелился его спросить:

— Можно пока выйти на улицу?

— Да, конечно! — ответил Молдовяну. — Только не отходите далеко.

— Всего на несколько шагов. Мне хотелось бы лишь…

— Хорошо, хорошо! Надеюсь, вы мне не принесете хлопот.

Так полковник Голеску оказался на улице, словно в открытом безбрежном море. У него создалось впечатление, что он плывет в спокойной освежающей воде. Вот уже два года он не ходил так свободно по не огражденной колючей проволокой земле. Он шел медленно, ему хотелось запомнить все до мелочей: витрины магазинов, играющих в скверах детей, лица женщин, которые шли ему навстречу, приглушенный шум города. Война была так далеко, как мирно и спокойно было вокруг.

Люди словно по невидимому сигналу останавливались и недоуменно смотрели на него, как на неожиданного посетителя из неведомого мира; любопытные ребятишки, стремящиеся все увидеть поближе, при его появлении с удивлением бежали за ним в непосредственной близости, желая узнать, что надо здесь этому чужому человеку.

Никто ничего не говорил ему, не проявлял никакой враждебности, не загонял его назад в здание суда. И все-таки полковник Голеску чувствовал себя ничтожным, затертым толпой, раздавленным ее безмолвной лавиной, молчаливыми угрюмыми взглядами, пустотой, которая возникала вокруг него.