Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

Он был вынужден вернуться почти бегом, пробираясь, как вор, вдоль стен, боясь, как бы вот-вот не обрушилось на него небо или кто-нибудь не схватил его за шиворот и не закричал в лицо:

«Кто ты такой? Откуда взялся? Чего тебе здесь надо?» В конце концов он понял, что здание трибунала — единственное место, которое может его защитить, и скрылся в нем.

На второй части процесса он чувствовал себя разбитым и смущенным. Растерянно прослушал приговор, абсолютно перестав владеть собою. Таким же недовольным и душевно разбитым он оставался и теперь, по дороге в Березовку. Именно теперь ему хотелось кричать изо всех сил, дико и возмущенно, чтобы хоть немного утолить глубокую, жгучую боль:

— Сумасшедшие! Просто рехнувшиеся люди!

Он ничего не мог понять. Неожиданности следовали одна за другой. Процесс принял совершенно непредвиденный поворот. Там, где Голеску надеялся, что прокурор будет метать громы и молнии против обвиняемых, сотрясая стены трибунала своей обвинительной речью и самым что ни на есть суровым приговором, предназначенным устрашить пленных, чтобы они и не помышляли о побеге, Голеску услышал совершенно необычную, с поразительными для него выводами обвинительную речь.

«Нет, это совершенно непостижимо!»

— Как бы тяжка ни была вина, о которой вы скажете свое слово, — заявил прокурор, — она не может быть расценена вне наших гуманистических принципов, тем более что наши враги в Березовском лагере отрицают действительность вины, не зная, какое юридическое толкование мы придаем ей. Точнее, трое обвиняемых были осуждены ими на смерть от нашего имени, прежде чем начался суд. Между тем у нас нет права игнорировать ни принципы, которыми мы руководствуемся, ни ситуацию, создавшуюся в лагере, даже если перечисленные здесь факты заставляют вынести суровый приговор де-юре. Я мог бы доказать вам, что каждой вещественной улики, лежащей на столе суда, взятой в отдельности и использованной для побега, достаточно для того, чтобы развеять любую иллюзию о влиянии смягчающих вину обстоятельств. Одежда, которую обвиняемые надели, является военной формой, кинжал, которым они пользовались, на самом деле является холодным оружием, удостоверения личности, выкраденные в сельском Совете, в сущности получены в результате воровства в общественном учреждении, а то, что обвиняемые, как они сами признают, воровали по дороге, для того чтобы иметь возможность питаться, можно без труда свести к формуле преступления в отношении советской собственности. Может быть, для вынесения самого сурового наказания необходимо наличие убийства, которое сняло бы все наши угрызения совести и сохранило по всей строгости букву закона? Конечно нет! Наши законы требуют от компетентных властей использовать их с самой большой снисходительностью при определении того, подлежит ли совершенное военнопленным правонарушение наказанию в дисциплинарном или в уголовном порядке. Так следует поступать особенно тогда, когда речь идет о факте, связанном с бегством или попыткой к бегству. Между тем, можно твердо заявить, мы не потребовали бы суда над беглецами, если бы лагерная оппозиция в Березовке не стремилась подменить наше мнение своим. Более того, если бы она не приложила все усилия к тому, чтобы скомпрометировать нас заранее, применив к трем виновным приговор, продиктованный законами, которые были и остаются чужды нам. Вне всякого сомнения, наши враги в лагере — ярые сторонники румынского и немецкого фашизма — обыкновенно сохраняют в памяти ту бесчеловечность, с какой они обращаются у себя в странах со своими пленными, и не представляют себе, что мы могли бы вести себя иначе. Я хочу надеяться, что в лице вашего справедливого и мудрого суда они получат и на этот раз достойный отпор. Не только потому, что мы уважали, уважаем и будет уважать личность тех, кто выведен из войны, чего, как нам известно, нельзя сказать о других воюющих сторонах, а прежде всего потому, что мы руководствуемся чувством гуманизма, который превыше беспощадной суровости навязанной нам войны. Легко сбросить в яму три трупа беззащитных людей, но пятно в сознании того человека, который сделает это, нельзя смыть ничем! И если эту правду узнают военнопленные, тем лучше! Вот кто, следовательно, заставил нас проявить снисходительность и отправить, несмотря ни на что, беглецов в судебную инстанцию. Если кто-либо и виноват в том, что в течение трех недель предварительного заключения обвиняемым отравляли душу страхом смертного приговора, то это не мы! Надо заметить, что советское законодательство предоставляет определенную свободу в применении к подсудимым «специального режима надзора». Текст, как вы сами можете понять, довольно гибок, он может быть истолкован не в пользу подсудимых. И все-таки, вопреки этому, мы отказываемся от утверждения уголовного характера их проступка. Мы принимаем во внимание, что беглецы не оказали сопротивления, когда были схвачены в районе Курска, да и после этого, в период следствия и в иных инстанциях, не отрицали ни одного из пунктов обвинения. Мы твердо убеждены в том, что поступаем верно, делая акцент на принципах советского гуманизма, а не на наказании, которое привело бы к противоположным, чем те, которых мы желаем, результатам в деле морального обновления военнопленных… В заключение просим их помиловать.

«Сумасшедшие! Совсем рехнувшиеся люди!»

Голова Голеску гудела от сумятицы событий, происшедших под сводами трибунала. Логика, по которой развивался процесс, приводила его в негодование и теперь. Он никак не мог избавиться от ощущения, что его здорово обманули. У него возникло такое чувство, будто все, начиная от председателя и кончая часовым у главного входа, обладают магическим свойством читать его мысли в связи с приговором.

Защитник, по крайней мере, оказался в этом отношении самым проницательным из всех.

— Как видно, — утверждал он в конце, — наша задача в значительной степени облегчена самой позицией общественного обвинителя. Мы могли бы согласиться с аргументами противоположной стороны, они достаточно ясны для того, чтобы с доверием ждать решения трибунала. Но у нас создалось впечатление, что не все было сказано. Не был рассмотрен определенный аспект, который, как мы думаем, представляет решающее значение для тех, кто призван в настоящем деле не только дать вынести справедливый приговор, но и сделать честь советской юстиции. Этот процесс, по нашему мнению, получил по преимуществу политический характер. Стало ясно в некотором смысле, что вещественные доказательства на столе суда потеряли обвинительное содержание. Не имеет смысла, следовательно, придавать им юридического значения, поскольку за время бегства на протяжении всего пути до Курска эти вещественные доказательства служили иным целям, чем они были с самого начала предназначены самими обвиняемыми. Даже и список пленных Березовки, документ наиболее уязвимый с точки зрения обвинения, мы должны теперь рассматривать как аргумент прежде всего в пользу советского гуманизма, на который сослался в своей речи обвинитель. Поскольку, если допустить априорно, что беглецы смогли бы перейти линию фронта, то список представил бы для противника бесспорное доказательство того, что в наших лагерях пленные живут хорошо. В этом списке указано, кто остался верен тоталитарному режиму в Румынии, Германии, Италии и Венгрии и кто вошел в антифашистское движение, и эта деталь тем более должна была бы насторожить противника. Ему не по сердцу убеждаться в том, что его бывшие солдаты и офицеры, в прошлом слепое орудие в его руках, отказываются от прежних идеалов и идут против него! Нам кажется странным, что инициатор этого списка был не в состоянии предусмотреть и моральное потрясение, которое вызвал бы список в рядах противника! Иными словами, вот как совершенное обвиняемыми действие в столь драматических обстоятельствах превратилось из акта дисциплинарного нарушения, в отношении которого закон должен руководствоваться аргументами защитительной речи, в свидетельство силы Советского государства. Беглецы, не предвидевшие такого исхода, в сущности помогли нам! Уточним! Что определило прежде всего их побег? То, что они стали жертвой психоза, который возник в лагере в то время, когда битва под Курском, Орлом и Белгородом находилась в полном разгаре и когда в определенных кругах пленных росла пустая надежда на то, что эта битва придаст иное направление войне, что противник захватит Москву, что Советский Союз будет повержен окончательно. А какова развязка? Беглецы собственными глазами убедились, что под Курском противник получил хорошую взбучку, а война стремительно покатилась на запад. Вероятно, беглецы, сами того не сознавая, своим появлением в лагере привели к тому, что все антифашистские группы выросли численно. Можем ли мы в этом случае с легким сердцем осудить их? Нет! Если судебный процесс и имел смысл, так лишь для того, чтобы выявить политический импульс, который способствовал побегу, пролить яркий свет на политические выводы, которые сами по себе родились в связи с этим бегством. Осуждение троих обвиняемых не имело бы никакого смысла. Считаю, напротив, что оправдательный приговор придаст еще большую силу нашим победам на фронте. Я уверен, что особенно они, сидящие на скамье подсудимых, освободившись от навязчивой мысли о наказании, поддержат с воодушевлением эту правду! Поскольку трех пропагандистов нам, кажется, будет многовато для одного лагеря в Березовке, мы позволили бы себе предложить более справедливое их распределение. О нем пусть подумает, естественно, командование в Горьком, которому непосредственно подчинен этот лагерь. Пусть «герои» этого приключения, которые, как мы могли убедиться, связаны не бог весть какой дружбой, встретятся снова и поговорят всласть по поводу своего побега, но только после окончания войны, у себя дома, в Румынии!