Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

— Почему он не попытался остановить тебя? — спросит комиссар.

— Он считал, что в потоке двинувшихся на восток убивать или быть убитыми должны быть и люди с трезвым рассудком, — ответит Ион.

— Поздновато вы сблизились душой, — упрекнет его комиссар.

— Да, это правда. Никогда до этого он не делился со мной своими мыслями и чувствами.

— Из-за независимости, которой ты хвастался?

— Возможно! Когда он узнал, что я стал офицером, между нами будто пролегла пропасть. Он просто отказался считать меня своим сыном. Тем более что дело, которому он служил, оставалось для меня совсем чужим. Но в ту ночь, перед моим отъездом на фронт, он привел ко мне одного человека.

— Своего товарища?

— Да. Его звали Владом. Больше я о нем ничего не знаю. Мы проговорили с ним всю ночь. Он перевернул во мне душу. И он же дал мне задания, которые я должен был выполнять на фронте.

— И ты выполнил хотя бы одно из них?

— И не одно! Я убеждал солдат и офицеров переходить к русским, я так рассчитал данные для стрельбы, что наша артиллерия стреляла по пустому месту, я оставлял в селах продукты для семей, обездоленных войной, а иногда и боеприпасы для тех, кто был связан с партизанами.

— Да, удивительное дело!

— Знаю, что это кажется неправдоподобным. Но это — истинная правда. И это потому, что я все время поддерживал связь с тем человеком, Владом! Он был чем-то вроде моей совести, и иногда мне казалось, что там, на фронте, он все время наблюдает за мной.

— Как же вам удавалось все время поддерживать с ним связь?

— Через одну девушку, которую я любил и с которой мы хотели пожениться после войны, через Лавинию Карп!

— Вы переписывались?

— Да, и между признаниями в любви она сообщала, что делает дома, советовала, что я сам должен делать на фронте. Эти письма я храню и сейчас. Если хотите, можете их прочитать. Все-таки это как-никак доказательство. Единственное доказательство того, что я говорю вам правду.

— Обойдемся без этого.

— Пожалуйста! А теперь я ничего не знаю об этой девушке, Лавинии. Боюсь, что ее арестовали. Что-то случилось, что именно — не знаю, но с некоторого времени она перестала мне писать. Поэтому я и думаю…

— Продолжай!

— Напрасно вы так подозрительно на меня смотрите. У вас нет для этого никаких причин. Из-за одного моего признания вы должны были бы иначе относиться ко мне. Я пришел к вам, чтобы вы помогли мне вновь обрести самого себя.

— Каким образом я могу помочь тебе?

— Вы — коммунист, комиссар.

— Не вижу никакой логики в твоих словах, господин лейтенант.

— К кому другому я могу еще обратиться? Разрешите выложить все, что у меня на душе.

— Я тебя слушаю!

— Сейчас у меня в душе смятение, мне нужно от него избавиться во что бы то ни стало. Дайте мне возможность сбросить с себя тяжесть, которую я нес в себе все эти годы. Я не хотел бы вернуться с нею домой после войны. Готов сделать все, только не смотрите на меня так мрачно и строго.

— Это все?

— Мне не хватает смелости сказать что-нибудь еще.

— В этом случае, господин лейтенант, к сожалению, я ничем не могу помочь.

— Вы хотите сказать, что…

— Вот именно! Я ни капли не верю всему тому, что вы здесь говорили. Мне кажется, что на этой стадии все военнопленные страшатся возможной ответственности. И многие хотят упредить события, выдумывая бог знает что о своих симпатиях к Советскому Союзу, об их милосердном поведении на занятой территории и тому подобное… Могу тебя заверить, мы не собираемся судить кого-либо, хотя многие заслуживают этого с лихвой. Так что твое намерение побеседовать со мной не имеет смысла.

— Значит?

— Мы не можем рассматривать тебя иначе, как пленного. И ты останешься отбывать плен вместе с твоими товарищами.

— Но я и не требую никаких поблажек для себя.

— Наш разговор бесполезен, и у меня нет времени. Надеюсь, ты понимаешь, почему мы оцепили казармы колючей проволокой. Так что у меня дел — хоть отбавляй.

И тогда Ион Паладе воскликнет:

— Но, ради бога, выслушайте меня! Мой отец знает вас. И вы его знаете. Вы бывали у нас дома. Помните? Летом тридцать третьего, незадолго до забастовки на Гривице. Меня зовут Ион Паладе. Я сын Павела Паладе!

— Тем хуже для тебя! — услышит он. — До свидания!

Разумеется, этот драматический диалог имел место только в голове Иона Паладе. С тех пор как Ион увидел советских солдат, натягивающих колючую проволоку между казармами, он не знал покоя. Ему казалось, что именно теперь дорога к комиссару будет закрыта, что пройдет много времени, пока ему представится случай поговорить с Молдовяну с глазу на глаз.

А ему нужно было любой ценой снять тяжесть с души!

Возвращение Харитона в казарму, маскарад, свидетелем которого он был, и потом схватка с полковником Голеску были лишь каплей, переполнившей чашу. Поэтому он и убежал из казармы, убежденный, что каждая секунда колебания может навсегда связать его с миром, с которым он не имел ничего общего.

Но совещание с врачами еще не закончилось, полковник Девяткин тоже пришел побеседовать с ними, и поэтому дежурный офицер даже не позволил Иону подождать в коридоре. А у него не было смелости, как у Штефана Корбу, распахнуть дверь и в отчаянии крикнуть Молдовяну:

— Вот я какой! Вот что я сделал! Я хочу искупить свою вину. Я узнал, что санитары из страха перед тифом покинули госпиталь. Я не боюсь. Разрешите мне работать в госпитале. Но знайте, что я не такой же пленный, как все. Рано или поздно вы должны будете узнать, что нас связывает общее дело. Мой отец был связан с партией. Вы — коммунист. Сам я мог бы…

Он вышел наружу, на пустынный двор лагеря. Долгое время стоял, прислонившись к одному из столбов, на которые была натянута колючая проволока, сочиняя новые диалоги с Молдовяну и полный решимости дождаться его и побеседовать с ним. Но из здания вышел только дежурный офицер. Он получил приказ коменданта собрать всех бывших санитаров и поместить их в карантин в одном из помещений рядом с баней. Через мгновение появился и Харитон с собранными пожитками в руках. Он остановился у бани, ожидая, пока соберутся остальные бывшие санитары.

Лейтенант Ион Паладе направился к госпиталю. В нос ему ударил тяжелый запах йодоформа и пропитанных кровью бинтов. Он пошатнулся, как от удара, и в какое-то мгновение готов был повернуть назад, но взял себя в руки и решительно пошел вперед. Ион Паладе твердо продолжал подниматься по лестнице.

Холл, в котором очутился Паладе, был забит матрацами, койками, железными тумбочками, брошенными друг на друга как попало… По-видимому, здесь тоже планировалось организовать палату для возможных будущих больных, но бегство санитаров не позволило довести дело до конца. Лестница, ведущая наверх, тоже была завалена кроватями, матрацами, связками простыней. Все это было брошено на ступенях будто в паническом страхе.