Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

В подвале через приоткрытую дверь их заметил чистивший картошку Иоаким. Санитары остановились и поставили носилки на пол, чтобы немного передохнуть.

— Из наших? — спросил Иоаким, нахмурившись.

— Из вчерашних итальянцев, — ответил Корбу. — Тифозный!

— Ага! Первый в этом году. Надо бы ему устроить пышные похороны… А он кто? — спросил он, ткнув в сторону Паладе ножом с насаженной на него картофелиной. — Я его что-то не видал.

Корбу представил их друг другу с деланной церемонностью:

— Преподаватель географии Николае Иоаким, искатель идеального мира в русской картошке! Кадровый офицер Ион Паладе, сбежавший от своих. Посмотрите хорошенько друг на друга, потому как вы — две исключительные души, которые обязательно должны были встретиться. И не где-нибудь и не как-нибудь! А именно здесь, возле трупа этого итальянца.

— Не принимай всерьез все, что он мелет, и не сердись на него, — счел нужным извиниться за своего товарища Иоаким. — У моего приятеля противоречивый склад ума, и он чувствует потребность сводить все к абсурду.

Корбу расхохотался, чтобы предупредить любую реакцию со стороны Паладе, хотя тот продолжал молчать.

— Знаешь, Иоаким, — сказал Корбу, — отныне я со всеми мертвецами буду останавливаться возле твоей двери. Для отдыха, приятного не только для нас, но и для будущих владельцев пропусков в лучший мир.

— Ты, я вижу, ни во что не веришь. Тогда почему ты оказался среди антифашистов? Что тебе здесь надо? — спросил Паладе, и в его голосе послышалось не только удивление, но и в равной мере обвинение.

— Что мне надо? — вздрогнул Корбу от этого прямого вопроса. — Не знаю, что мне надо. Хотя… А ну, к черту! Может, потому, что здесь есть что-то новое и по-своему интересное. Или ты думаешь, что антифашизм означает что-либо другое?

Паладе покачал головой:

— Я не могу согласиться с тобой… Пошли!

Но не успели они подняться, как дверь с силой ударилась о стену и на пороге появилась сестра Фатима Мухтарова. Она оглядела присутствующих, повернулась и с порога крикнула в коридор:

— Комиссар! Он здесь!

Комиссар был не один. Его сопровождали пятеро врачей — Ульман, Юсита, Тот, Хараламб и Анкуце. Еще шестеро военнопленных следовали за группой врачей на некотором расстоянии: один финн, два венгра, два немца и один румын — Балтазар-младший.

Если Балтазара специально послал полковник Голеску, чтобы иметь в госпитале, поближе к ядру румынского антифашистского движения, своего шпиона, то остальных направили соответствующие национальные антифашистские группы. Это взволновало комиссара и ободрило его, огорченного бегством бывших санитаров. Врачи надели белые халаты и чувствовали себя неловко в своем новом положении, в котором оказались по своей собственной воле. По-видимому, Молдовяну, пока отсутствовала Иоана, хотел познакомить их с жизнью и порядками в госпитале.

Они дошли до морга и заглянули внутрь. Все было ясно: первая жертва эпидемии отошла в вечность. Их удивило присутствие в морге двух живых людей, сидевших на бревне и беседовавших.

— Вы не нашли другого места поговорить? — спросил их Молдовяну с порога.

— Мы нагуливаем аппетит, — насмешливо ответил Корбу. — Если не боитесь остаться с нами, сами увидите, что это самое подходящее место.

Комиссар сурово посмотрел на него.

— Прошу тебя без шуток! Пошли лучше посмотрим, что с Олертом.

На Паладе комиссар не обратил никакого внимания, будто его и не было или он был просто неодушевленным предметом.

Паладе почувствовал себя униженным, хотя в душе ему и не хотелось быть сразу узнанным. В его расчеты входило работать в госпитале так старательно, чтобы Молдовяну в этой его самоотверженности увидел доказательство обретения им нового сознания. И только после этого Паладе хотел открыться комиссару.

«Впрочем, он и не мог меня узнать, — пытался Паладе найти оправдание Молдовяну. — За десять лет я здорово изменился. — И отвечал сам себе: — Конечно! Если он и помнит что-либо, то лишь то, каким я был десять лет назад. За это время я прошел трудный путь, и все это отпечаталось на моем лице. Да, но в конце концов все равно придется сказать ему, кто я такой. Но сначала я хотел бы… Было бы ужасно, если бы в один прекрасный день он взял бы меня за шиворот и спросил, как спрашивали взглядом женщины и дети на станциях, через которые мы ехали в лагерь: «Что тебе надо здесь? Почему ты пошел в услужение Антонеску? И почему именно ты, сын Павела Паладе?» Было бы ужасно! Тогда не лучше ли, чтобы он пока ничего не узнал? Да, именно так и надо!»

Растерянный, он вышел в коридор. Ему хотелось ходить по госпиталю одному, никем не узнанным, искать себе работу в тихом месте, снова мыть лестницу, подавать раненым еду, ухаживать за беспомощными больными. Однако ему не хватало духа уйти, он хотел быть именно на глазах комиссара, вертеться около него, как бабочка вокруг лампы, хотелось, чтобы комиссар узнал его, а там — будь что будет!

Паладе стоял, прислонившись к стене, как раз напротив комнаты, в которой лежал Гейнц Олерт. Все врачи вошли в палату, санитары толкались в дверях, ему хотелось тоже проскользнуть в помещение, но он никак не решался. Тут вдруг люди расступились, давая проход комиссару, и Паладе увидел Молдовяну прямо перед собой, будто тот искал его. Комиссар бросил на него короткий, будто удивленный, взгляд, словно припоминая, что где-то видел его прежде. Паладе замер на месте в замешательстве, все его нервы напряглись до предела. Но Молдовяну отбросил пришедшую ему в голову мысль как невероятную и потер веки тыльной стороной ладони.

— Устал я, — извинился Молдовяну за настойчивость, с которой рассматривал его. — Пожалуйста, сходи в казарму и пришли сюда кого-нибудь из парикмахеров. Потом зайди в баню и захвати смену белья.

Паладе вышел из госпиталя, все еще чувствуя на себе тяжелый, вопросительный взгляд комиссара.

Вернувшись, он застал всех на прежних местах — в коридоре или в комнате Гейнца Олерта. Паладе впервые представился случай увидеть человека, который будоражил столько времени весь лагерь, ставшего помимо своей воли мрачной лагерной легендой.

Ульман одел Олерта в новую рубашку вместо прежней, разорванной на мелкие кусочки, и тот, счастливый, начал улыбаться и нежно гладить рубашку ладонью. Почти все присутствовавшие в этот момент спрашивали себя, в какой час дня или ночи Гейнц Олерт разорвет на кусочки и эту рубашку.

Думая, по-видимому, о том же самом, Молдовяну обратился к доктору Анкуце:

— Вы когда-нибудь замечали у него буйное поведение в обычные дни?

— Нет, он всегда спокоен.

— А я слышал другое.

— Но в часы, когда ему кажется, что Гитлер в Париже, Лондоне или в Москве, он становится буйным.