Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

— Значит, ты убежден, что после нашего возвращения домой мы все пройдем через военный трибунал?

— Убежден, — твердо ответил Ротару. — Если не через трибунал по всей форме, то в любом случае через какую-нибудь следственную комиссию. Обязательно кто-то спросит: «Как ты вел себя в лагере?» Так всегда поступают с военнопленными.

— Ты правильно говоришь! Но знаешь ли ты, кто в первую очередь будет давать показания о вас?

— Думаю, что вы.

— Верно думаешь! Так оно и будет. А обо мне не зря все говорят, что у меня хорошая память, господин капитан. Особенно хорошо я помню подробности, касающиеся меня лично. Точнее, затронувшие лично меня.

— Я уверен в этом.

— Можно предположить, что не забуду я и беседу, которой ты меня удостоил этой ночью.

— Предполагаю!

— Но предполагаешь ли, какие показания я могу дать против тебя?

Голова Ротару дернулась, будто высвободилась удерживавшая ее пружина. Они взглянули прямо друг на друга, но всем было ясно, что в то время, как Голеску возбуждается все сильнее, Ротару, напротив, становится все пассивнее. Старания его выдавить из себя хотя бы одно слово наталкивались на неодолимую суровость немого взгляда Голеску. Только кожа на щеках Ротару конвульсивно подергивалась, а находившиеся поблизости услышали звук, похожий на стон.

Голеску еще сильнее, словно клещами, вцепился в костистое плечо жертвы.

— Согласен с тобой! — заговорил он снова слегка дрожащим голосом. — Никто тебя не может обвинить и осудить за то, что ты в лагере заготавливал дрова. Но комиссия будет проинформирована и о том, как ты вел себя в исключительных обстоятельствах, в которых оказался. Полковник Голеску начал борьбу за неукоснительное сохранение чести каждого румынского офицера под девизом: «Ни один офицер не должен унизить себя работой!» И когда тебе особо предложили внести свою лепту в эту борьбу, ты счел возможным категорически отказаться. Ты бросил вызов инициативе, которая должна дать толчок ряду других патриотических действий, и намерен продолжать служить интересам коммунистов. Думаешь, подобное поведение в меньшей степени подлежит осуждению, чем предательство антифашистов? Думаешь, выводы следственной комиссии будут другими?

Он силой заставил Ротару повернуться к двухъярусным койкам и показал на сгорбившегося человека в пространстве между койками.

— Ты слышал о майоре Михае Харитоне? До недавнего времени он находился в антифашистском карантине. Теперь видишь это бессловесное и бесцветное существо? Первого января достаточно мне было сказать ему всего лишь одно магическое слово, чтобы сделать из него послушного ягненочка. Может, тебе любопытно услышать от меня, как звучит это магическое слово?

Мгновение он ожидал с перехваченным дыханием, как, впрочем, и Ротару, потом резко выкрикнул:

— Виселица!

Даже в сознании Корбу это слово отдалось оглушительным эхом. Чувствовалось, как атмосфера неожиданно зарядилась зловещей энергией, способной стереть в порошок любого. Голеску полностью, с садистским удовлетворением насладился впечатлением, какое произвело оно, а затем продолжал:

— Рано или поздно наши войска победоносно подойдут к воротам лагеря. На суд и следствие нам не потребуется более одного дня. А на рассвете следующего дня мы увидим, как накинут петлю на шею первых предателей. Мы не будем тратить время на установленный законом церемониал. Мы будем вешать их на оконных рамах, на кольях проволочного заграждения. Исключение будет сделано лишь для тех, кто выскажет свое предпочтение чему-нибудь другому. Что касается тебя, господин капитан, мне очень хотелось бы знать, на чем ты предпочитаешь быть повешенным… Или, может, ты передумал?

Тело капитана Ротару покрылось холодным потом. Он хотел вытереть лицо, но щеки снова и снова заливало потом. Он едва держался на ногах, до такой степени чувствовал себя изнуренным и ослабевшим. Наконец он сделал последнее усилие, подобно утопающему, тщетно пытавшемуся выбраться на поверхность.

— Скажу своим, что заболел тифом. До завтрашнего утра, может, и у других появятся симптомы тифа…

Он вышел, пошатываясь из стороны в сторону, сопровождаемый вспыхнувшими, как по команде, раскатами хохота тех, кто был свидетелем этой тягостной сцены. Смеялись и Балтазар-младший, и майор Харитон, и Сильвиу Андроне, и капитан Новак, и Балтазар-старший — смеялись все разом, возбужденные увиденным.

Только полковник Голеску, стоя прямо и неподвижно посреди комнаты, нахмурившись, смотрел в сторону двери с видом верховного судьи, с упоением наслаждающегося блаженством первых минут после вынесения приговора…

После того как хохот затих, послышался тяжелый вздох Штефана Корбу:

— Эх, господин полковник, господин полковник!

На фронте младший лейтенант Штефан Корбу не раз испытал на себе гнев полковника Голеску. И теперь влияние наводящей страх натуры полковника было сильным. На фронте, когда по воле одних и тех же приказов их гнали в бой от Прута до Одессы, Корбу вдоволь нагляделся на все ужасы войны. Ни один из кадровых военных, с кем ему довелось встречаться, не производил столь гнетущего впечатления, как его бывший командир полка. Голеску не скрывал причин своей ненависти ко всему советскому. Считая коммунизм опасностью, которая угрожает в первую очередь его социальному положению, он, как владелец обширных земель и огромного недвижимого имущества, стремился к тому, чтобы украсить себя мантией ордена «Михая Храброго», которая, по его мнению, была столь же впечатляющей в иерархии славы, как и его дворянский титул. Отсюда и необузданная страсть всех инстинктов, которые он ни единым усилием не желал сдерживать ни по отношению к противнику, ни по отношению к своим подчиненным. Когда он кричал своим солдатам перед атакой: «Я вам дам землю! Я наделю вас землей Украины и Крыма!» — он, в сущности, сам мечтал быть возведенным в ранг маленького воеводы в здешних краях и был убежден до мозга костей, что его звезда ярко заблестит лишь на войне.

Вот почему для осуществления этой идеи он не колеблясь жертвовал любыми личными удобствами и тем более румынским пушечным мясом!

Штефану Корбу никогда не забыть тот день перед официальным объявлением войны, когда весь полк, поставленный на колени лицом к востоку, слушал громовую речь Голеску, которая кончалась демагогическими словами: «Там Россия! Я отдаю ее вам! Завоюйте ее!» Штефану потом не раз приходилось слышать, как Голеску хладнокровно приказывал гнать свой полк вперед, в непрерывные безнадежные атаки на русские передовые позиции, хотя каждому было ясно, что такие приказы могут закончиться лишь истреблением солдат и офицеров. И в самом деле так оно и было. Сам Корбу был очевидцем того, как Голеску просил высшее командование давать ему самые опасные задания, чтобы таким образом, идя по трупам, получить славу, необходимую для генеральского звания, о котором он жадно мечтал, словно голодный волк о мясе.