Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

В комнате повисла тяжелая тишина. Люди будто оцепенели. Но Голеску не дал им времени прийти в себя и продолжал отрывисто выкрикивать:

— Я разработал широкий план действий. Этот план призван привлечь всех в лагере, кто считает себя румыном, к борьбе как против антифашистского движения, которое начало слишком разрастаться в лагере, так и против Молдовяну, который продолжает подрывать наше единство. Я не хочу, чтобы день, когда наши армии снесут ворота лагеря, застал нас неподготовленными. Тому, кто поймет это сейчас, не придется краснеть в день, когда придет освобождение. Мы начнем действовать прямо с завтрашнего дня. Я хочу знать, что думает наш «дровосек»?

По резкому, хриплому голосу Штефан Корбу узнал человека, к которому был обращен вопрос. Это был бригадир лесорубов, капитан Панаит Ротару. Через некоторое время он различил и лицо говорившего — крупное, с неправильными чертами, покрасневшее от ветров и морозов, с густыми поседевшими усами. В уголках его мясистых, резко очерченных губ вечно таилась горькая, насмешливая улыбка, которой соответствовал неподвижный взгляд глаз с распухшими, синеватыми веками.

Он, как и Корбу, неподвижно сидел прямо на полу, прислонившись к ножке одной из коек, подтянув колени к подбородку и медленно попыхивая толстой трубкой с жестяной крышкой.

— Ребята не захотят отказаться от леса, — протяжно проговорил бригадир лесорубов, не выпуская из зубов трубку. — День подержать их в лагере, и им кровь ударит в голову. Они не привыкли, как другие, целыми днями просиживать на койках, будто куры на насесте. Для того они и записались на заготовку дров, чтобы забыть обо всех и обо всем. Так что…

— Меня не интересует мнение твоих ребят! — грубо прервал его Голеску. — Я хочу знать твое мнение, это касается лично тебя. Какую позицию ты намерен занять по отношению к тому, о чем я сейчас говорил?

— Что будут делать все, то буду делать и я.

— Яснее!

— Нелегко мне будет завтра смотреть им вслед, когда они будут выходить за ворота лагеря. Я не могу целый день бить баклуши. Так что и я вместе со всеми пойду в лес.

С другого конца комнаты Голеску будто хотел пригвоздить говорившего к месту своими яростными взглядами. По-видимому, Ротару чувствовал этот взгляд и избегал открыто смотреть Голеску в лицо. Поэтому он ни на одно мгновение не поднимал глаз от пола. Он как-то бессмысленно засуетился и ни с того ни с сего начал проклинать свою трубку:

— Чтоб ты провалилась вместе с тем, кто тебя смастерил!.. К тому же это похоже на мятеж, — пробурчал он через некоторое время. — А у меня нет никакой охоты валяться в холодке по вашей милости. Пока Девяткин или комиссар разберутся, кто мне вбил в голову мысль о забастовке, я отдам концы в одиночке, в подземелье. Попробуйте-ка стать на мое место!

— Значит, испугался? — раздался вкрадчивый, мягкий голос Голеску.

— Дело не в страхе, — поспешил ответить Ротару. — Но, видите ли, у меня мороз по коже пробегает, когда я подумаю, что может случиться. С такими делами не шутят, господин полковник!

— С родиной тоже не шутят, господин капитан!

— Прежде всего эта ваша родина не должна была посылать меня сюда. На Дону, хотя я и был ее солдатом, она бросила меня подыхать с голоду. А вот для русских я — пленный, но они выдают мне паек больший, чем своим. А это уже заставляет задуматься. А потом, что плохого в том, чтобы заготавливать дрова? Я делаю это не для самого себя, а для лагеря.

— Пришло время, когда не надо заготавливать и для лагеря.

— А кухня пусть остается без дров?

— Пусть остается!

— Казармы без отопления?

— Никто от этого не умрет.

— А госпиталь?

— Меня это не касается, понимаешь? Не касается!

— Тогда дрова будут рубить финны, венгры, немцы а даже итальянцы, когда хоть немного обрастут мясом, — раздраженно ответил Ротару. — Потому что и среди них есть немало рассудительных людей. Не слепые же они, понимают все. Вспомнят они и о тех, кто лежит в госпитале.

— Не вспомнят.

— Их подтолкнет голод, на который вы их обрекаете.

— Их национальная гордость возьмет верх над голодом.

— Сказки для убаюкивания младенцев!

— Откуда ты знаешь, что и в других казармах не обсуждается этот самый вопрос?

— Забастовка лесорубов?

— Этот и еще другие.

— Что, может, вы провели закрытое совещание, на котором вынесли определенное решение? — спросил Ротару.

— Допустим…

— За нашими спинами?

— Ставка слишком высока, чтобы думать сейчас о вас. Если речь идет о том, что кто-то должен страдать, то страдать должны мы все до одного.

— Господин полковник, вы даже запрещаете нам быть людьми!

— Потому что ваша человечность отдает предательством, господин капитан!

В первый раз с тех пор, как бригадир лесорубов ввязался в этот спор с Голеску, он, не двигаясь с места, поднял глаза от пола и бросил злой взгляд в сторону Голеску.

— Вы все только кричите о предательстве! Это пугало набило нам оскомину. Ни один военный трибунал в Румынии не осудит нас за то, что мы в лагере заготавливали дрова, чтобы вам же было тепло и чтобы вам было на чем сварить чорбу.

— Ты так уверен в этом, господин капитан?

— Так же, как я вижу вас, а вы видите меня. И думаю, больше нам не о чем дискутировать. Я хочу спать, а завтра утром мне вставать вместе с петухами. Так что… в любом случае… прошу меня правильно понять. Мне не хотелось бы, чтобы вы сердились на меня из-за этого. Я как уважал вас, так и буду уважать… Вот такие дела! Честь имею!

Капитан Ротару с трудом поднялся со своего места и, словно пьяный, нащупывая себе дорогу в полутьме, двинулся к выходу. Откуда ему было знать, что в действительности люди, претендующие на роль духовных вождей национальных групп, никакого совещания не проводили и Голеску сказал об этом, скорее чтобы увидеть реакцию Ротару перед лицом так называемой единой силы, способной разоружить и устрашить его. Это ему и удалось в какой-то степени, хотя Ротару яростно противился требованию Голеску.

Если бы Ротару знал, что на самом деле Голеску требовал, чтобы лесорубы начали забастовку, чтобы подать пример остальным группам военнопленных, он вел бы себя спокойнее. А так, мечущийся между правдой и воображением, Ротару счел, что колебания ставят его под угрозу наказания в будущем, нарисованном Голеску. Когда Ротару выбрался на середину комнаты, сзади по нему хлестнул, словно бичом, шепот Балтазара-младшего: «Блюдолиз!» Ротару застыл на месте с ощущением, что чьи-то когти безжалостно впились ему в затылок и держат его.

Штефан Корбу отметил эту его позу и презрительно усмехнулся про себя: «Готово! Букашка попала в паутину и уже не вырвется».

И он оказался прав. Паук приближался, прихрамывая, опираясь на свою неизменную суковатую палку. Когда Голеску пересекал конус бледного света, падающего от печки, Корбу увидел, как перекосилось его лицо, как сузились глаза, а на губах застыла безжалостная улыбка. Он медленно положил руку на плечо Ротару и прерывистым голосом, будто сам боялся услышать свои собственные слова, спросил: