Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

Затем, пока длилось переливание крови, призванное дать новый импульс сократившейся и уставшей крови в артериях больного, глаза всех были прикованы к этикетке флакона, на которой было обозначено: «Вера Артюхина. Группа первая».

Так война после нагромоздившихся беззаконий и преступлений снова сводила побежденного и победителя!

Доктор Анкуце снял с руки часы и положил на край койки, чтобы все время иметь их перед глазами. Они с Иоаной сидели рядом на табуретках, склонившись к словно слепленному из первозданной глины, но бездыханному телу нового Адама. Остальные стояли, прислонившись к стене, как каменные изваяния.

А время тянулось мучительно медленно. Таинство жизни с трудом высвобождалось из тверди, а смерть отчаянно пыталась остановить ее и отбросить снова в небытие.

Так прошли два часа — целая вечность!

Был уже поздний вечер, когда наконец тишину нарушил вздох облегчения присутствующих. Вылепленная из глины форма обрела зрение и слух.

Иоана уцепилась за рукав Анкуце.

— Это правда? — шепнула она. — Скажи мне, это правда?

— И был день шестой, — ответил Анкуце, помогая ей подняться. — Идемте, госпожа доктор. Человек создан!

Иоана направилась к двери, оперлась о наличник двери и еще раз обернулась, чтобы увидеть Лоренцо Марене. Но в следующее мгновение сорвалась с места и убежала, чтобы никто не видел слезу, единственную, медленно скатывавшуюся по ее щеке.

Окно кабинета Иоаны выходило в березовую рощу.

Вернувшись из палаты Марене, вся еще во власти пережитых волнений, она почувствовала потребность остаться одной. Иоана набросила на плечи полушубок, широко открыла окно, приглашая в собеседники белоствольные березы.

В то же мгновение кто-то незаметно пробрался в ее кабинет, но Иоана ничего не слышала и не хотела знать, что происходит вокруг нее.

Итак, Лоренцо Марене теперь вне всякой опасности, хотя он должен еще оставаться под наблюдением.

Но кто такой в конечном счете Лоренцо Марене?

Жалкая заводная игрушка, предназначенная для войны, временно вышедшая из строя, с несмазанными сочленениями и заржавевшими внутренностями, исковерканная страшным ударом и неспособная больше выполнять команды. Если бы она попала в руки прежнего хозяина, тот, не раздумывая, бросил бы ее в старый хлам. Однако по непредвиденному случаю игрушка попала в мастерскую, живущую по другим законам. И здесь ее увечья будут исправлены, каждое колесико и каждый винтик заново закален и смазан, и игрушка снова обретет свойства одушевленного организма.

Но каков будет в дальнейшем образ мыслей у Лоренцо Марене и у других: Армина Хепинга, Золтана Тордаи, Олави Тернгрена и у всех тех, кто прошел или пройдет через госпиталь и вновь станет человеком?

Иоана не успела вырвать у будущего ответ на этот вопрос. В кабинете вдруг загорелся свет, и она с недоумением повернулась от окна. Прислонившись к двери, стоял Штефан Корбу. Он пристально и хмуро смотрел на нее с неясной и загадочной улыбкой на губах.

Он вошел в тот самый момент, когда она открыла окно, и все это время стоял неподвижно около двери, рассматривая в лиловатом свете ночи фигуру женщины, перегнувшейся через окно. Потом зажег свет, возможно заинтригованный затянувшимся немым диалогом Иоаны с бесконечностью тишины и деревьями в парке. Его глаза горели, он смотрел на нее не мигая, губы его дрожали от сильного волнения. Расстояние от окна до двери было довольно большим, но ей казалось, что он совсем рядом, от его дыхания у нее перехватывало дух, его губы будто искали ее губы, она чувствовала его невидимые объятия.

— Что случилось? — шепнула она. — Почему вы так смотрите на меня? Что с вами?

Но Штефан Корбу наклонил голову и, не сказав ни слова, вышел из помещения.

Полный крах. Он не осмелился ничего сказать ей. А ведь именно за этим он и вошел к Иоане в кабинет, полный решимости сказать ей правду. Он вообразил себе, что Иоана в теперешнем ее состоянии, счастливая тем, что вернула жизнь Лоренцо Марене, не отвергнет его любовь. Он был убежден, что его признание польстит ей как женщине, взволнует ее. После этого Иоана будет смотреть на него другими глазами, и, кто знает, может быть, в один прекрасный день…

«Но это же глупо! — крикнул он себе в следующее мгновение. — Я веду себя как никчемный человек. У нее голова идет кругом от забот, а я со своей любовью… Было бы удивительно, если бы она не выставила меня за дверь после первого же моего слова. Это в лучшем случае! А то просто прогнала бы из госпиталя, сделав посмешищем всего лагеря… Эх, парень! Учти! С таким человеком, как Иоана, шутки плохи!»

Этот вывод напугал его. Сама уже мысль, что недавней немой сцены Иоане достаточно, чтобы догадаться о его чувствах, расстроила его.

«Ах, какай же я дурак, боже мой! Надо будет на время исчезнуть с ее глаз, чтобы не напоминать ей об этом тягостном вечере. Хоть бы она Молдовяну ничего не сказала. Это было бы ужасно!»

Был час, когда больным подавали обед. В дальних дверях показались дежурные санитары с дымящимися мармитами. Сестры готовились разливать больным горячий суп прямо у койки каждого.

Корбу шел между койками, ничего не видя и не слыша. Никто не обращал внимания на его потерянный вид: все были заняты своим делом. Только Паладе повернулся к нему и крикнул через плечо на ходу:

— Эй, старина! Не забудь, ты ночью дежуришь. Будешь менять сестру Наталью.

— Хорошо, хорошо! — едва слышно пробормотал в ответ Корбу.

— Поешь и ложись! — крикнул ему вслед Паладе. — До полночи у тебя еще есть время отдохнуть.

Но Корбу не хотелось ни есть, ни спать. Избавившись от первого страха и успокаивая себя надеждой, что Иоане не в чем его обвинить, он попал в другую ловушку. После обеда Корбу сообщили, что полковник Голеску хочет его видеть. Это неожиданное желание после многих дней совместного пребывания в лагере показалось Штефану странным. Тем более что оно с большими предосторожностями было передано ему капитаном Новаком, который объяснил свое появление в госпитале неожиданными болями в пояснице.

До этого Корбу вступал в разговор с Голеску только один раз в самом начале, когда Штефан Корбу, прибыв в Березовку, узнал, что среди военнопленных-ветеранов находится и его бывший командир полка, объявленный ранее пропавшим без вести. Говорили они мало, без сентиментальных излияний, даже довольно грубо.

— Я хочу знать лишь одно, — спросил его тогда Голеску, — каким духом ты дышишь?

А Корбу, улыбаясь, с некоторой иронией ответил ему:

— Духом с Дона, господин полковник!

Фактически это было намеком на условия, в которых капитулировала последняя партия военнопленных, а также на мятежный дух многих из них, считавших, что в излучине Дона им стали близки идеи антифашизма. И Голеску понял, что их больше ничего не связывает. Разойдясь, таким образом, в разные стороны, они оставались в таком положении все последнее время. Тем более что объективные условия в лагере не давали им возможности столкнуться.