Иван Меньшиков - Полуночное солнце

— Никак, — говорит старик, — все равно никуда не пойду.

— Значит, остаешься?

— Нечего меня уговаривать, — хмурится старик. И, прикрутив фитиль лампочки, дует на огонек.

— Ну прощай, — сердится кочегар, пряча письма в подкладку фуражки. — Только я-то уж знаю, что мне теперь попадет за тебя. Скажут, уговорить не сумел… А насчет моста ты уж не сомневайся, — добавляет он, — придется взорвать. Дело такое.

— Я и не сомневаюсь, — говорит Степан Кузьмич. — Только я никуда не пойду.

— А если тебя убьют?

— Им нет выгоды меня убивать, — убежденно отвечает старик. И угрюмо смотрит в окно.

Кочегар уходит.

Степан Кузьмич взбирается на полати. Он долго ворочается там и никак не может уснуть. Вспомнился вдруг Остап, его напарник.

Остапа вызвал комендант станции и предложил вести состав до следующего перегона. Машинист наотрез отказался.

— Что скажут люди про меня? — сказал он коменданту с тоненькими усиками и бледным одутловатым лицом.

Остапа повесили у водокачки.

Ночью кто-то снял его труп, а поезд по-прежнему не ушел со станции.

Комендант угрожал пистолетом, бегал по железнодорожному поселку, искал машиниста. Люди молчали. Никто не выдал Степана Кузьмича. Никто не сказал, что он был когда-то машинистом и ему жал руку в Кремле Михаил Иванович…

Забылся наконец старик. Но в забытьи тоже продолжалась жизнь. Он видел мост, построенный Петей, и осоку, в которой прячется его сын Николай. В руках Николая длинный провод, и он напряженно смотрит во тьму.

«Все-таки придется взорвать, отец».

«Может, как-нибудь по-другому можно? — говорит ему Степан Кузьмич. — Ты все взрываешь. И паровоз мой взорвал, и водокачку».

«Что ты понимаешь? — говорит Колька. — А Остапа-то они повесили?» — вдруг спрашивает он.

И старику делается горько.

«Ну тогда скорее взрывай».

И сын соединяет провода. Он соединяет провода, а по мосту идет немецкий комендант с бледным лицом и целится из пистолета в Николая.

«Ты что же, скрываешься?» — кричит он, и усы его становятся длинными-длинными, а дуло пистолета тоже растет и превращается в пушку.

«Взрывай же! — кричит сыну Степан Кузьмич. — Что же ты ждешь?»

И, вскинув винтовку, стреляет в усталые и бесцветные глаза офицера.

А офицер все идет на Кольку и продолжает кричать:

«Ты что ж, скрываться вздумал? »

Старик просыпается. В дверь барабанят приклады винтовок.

«За мной пришли», — екает у него сердце. И он идет открывать дверь.

Солдаты входят боком, тыча в стороны дула своих автоматов.

— Пошли, — говорит комендант.

Степан Кузьмич надевает свою железнодорожную шинель и свертывает цигарку.

— Ну! — нетерпеливо говорит комендант.

— Нечего понукать, — отвечает старик, — не запряг.

И, только закурив, выходит впереди конвоя.

— Ты поведешь паровоз, — говорит комендант. — И мы тебе за это заплатим.

— Зачем мне плата? — спрашивает Степан Кузьмич. — Я довезу вас бесплатно. — И он сворачивает к путям. — Здесь ближе.

На первом пути стоит длинный состав с паровозом во главе. На платформах тяжелые танки с крестами на броне, автомашины, прожекторные установки и разобранные самолеты. Их охраняют солдаты в стальных касках.

— Ну, поторапливайся! — кричит комендант. — Ползешь как курица.

— Я старик, — говорит Степан Кузьмич. — Я уже отвык торопиться.

Комендант стискивает рукоятку пистолета так, что пальцы его становятся белыми, но пересиливает себя.

«Я знаю, что тебе невыгодно в меня стрелять», — улыбаясь, думает Степан Кузьмич и идет еще медленнее, сворачивая на ходу новую цигарку. Закурив, он всматривается в товарные вагоны.

«Семь, восемь, девять… — считает Степан Кузьмич. — Тридцать вагонов по пятьдесят человек, полторы тысячи солдат. Большая могила выйдет».

И, выплюнув окурок, старик торопливо подходит к паровозу.

— Вот мы и поедем с тобой, — с грустью, как живому, говорит он, взбираясь по ступенькам.

Комендант что-то приказывает солдатам по-немецки, и трое из них взбираются на паровоз.

— Почетная охрана… — с улыбкой произносит Степан Кузьмич. — Кидай уголь! — вдруг сердито говорит он одному из конвоиров и показывает глазами на лопату.

Конвоир нерешительно смотрит на остальных. Те кивают головами, и он, спрятав пистолет, начинает кидать уголь с тендера в лоток.

Состав медленно набирает скорость.

Степан Кузьмич отходит от реверса и прощальным взглядом окидывает станцию. Мимо паровоза проплывает взорванная водокачка, которую так и не успели исправить немцы, озябший палисадник и ветки голой рябины, в которой суетятся синицы.

— Вот и осень, — шепчет старик, молчаливо прощаясь со станцией, на которой родился, провел юность и молодость, чтобы потом, став машинистом, прославить ее своим трудом на всю страну.

Преодолев некрутой подъем, поезд идет по оголенной равнине, изрытой снарядами и окопами.

— А вы тоже фашисты? — хмуро спрашивает старик конвоиров. — Вы тоже «хайль Гитлер»?

Солдаты в недоумении переглядываются. Потом их лица становятся высокомерными.

— Молчать! — говорит один из них.

Стариком вдруг овладевает ярость. Он отталкивает немца от топки и схватывает лопату. И, чуть откинувшись корпусом, расставив ноги, делает первый бросок угля в топку.

Сердце его колотится. Покрываются по́том ресницы. Стиснув зубы и напрягая мускулы, Степан Кузьмич кидает лопату за лопатой в гудящую пасть топки.

— Вот так надо работать, — говорит он и отходит к реверсу.

До моста оставалось семь километров.

Из вагонов неслись дикие солдатские песни. Они не пелись, а как-то выкрикивались.

«Скоро вы другую песню запоете, — подумал Степан Кузьмич. — Семь километров — семь минут. Вы еще успеете допеть свою песню». И, чтобы чем-то еще досадить этим людям, принесшим такое горе, старик потянул за рычаг свистка. Продолжительный и яростный гудок заглушил песни.

Все меньше и меньше оставалось километров до моста.

— Пять… — считал Степан Кузьмич. — Четыре… Три…

И он вновь дал продолжительный и настойчивый гудок. Он давал знать Николаю, что поезд совсем рядом и что пора приготовиться всем кочегарам, кондукторам и машинистам, таящимся там, в речных камышах.

Вот и легкий поворот. Старик чувствует его по наклону паровоза. Показались переплеты моста, освещенные осенним солнцем, и фигуры немецких часовых.

— Два… Один… — шепчет он побелевшими губами и снова берется за лопату, отходя от топки к лотку с углем. Потом смотрит через плечи конвоиров в окошко и кричит: — Партизаны!

Немцы кидаются к окошку.

Степан Кузьмич распахивает дверку будки и мгновение медлит. Потом бросается под откос.

«Колька! Петя!» — мелькает в его сознании. И тут раздается страшный грохот.