Иван Меньшиков - Полуночное солнце

Тайконэ ловила рыбу и пела песни. Солнце, звезды, которые водили в далекие странствия Окатетто, серебристые рыбы — все это было в ее песнях, веселых и легких, как полет чайки над морскими волнами.

«Спой еще песню!» — кричал с берега Окатетто, чиня нарты.

Тайконэ смеялась в ответ и запевала новую песню.

Как весело потрескивал костер в чуме Окатетто много лет подряд! Но пришли голодные годы, и он заболел. Тайконэ одна ходила на охоту и ловила рыбу. Возвращалась она с такой маленькой добычей, что не хватало даже больному Окатетто. Но, чтобы он не страдал вдвойне, за себя и за нее, она пела песни и ободряла его. Вскоре смерть совсем близко подползла к чуму Окатетто. Она умертвила его собачью упряжку, унесла весенней водой его снасти и наконец потушила костер.

Мимо ехавшие охотники отогнали смерть. Они спасли Окатетто. Но заболела Тайконэ. Она так долго болела, что шаман сказал Окатетто, что Тайконэ просто ленива.

И Окатетто стал бить жену. Озлобленный нуждой и неудачами, он так часто бил ее, что она даже перестала защищаться и говорить что-нибудь в свое оправдание. У нее стала гнить спина, и с тех пор, выползая из чума, чтобы посмотреть на солнце, она не пела песен и говорила только о смерти.

Окатетто позвал шамана. Тот покружился с пензером [36] Пензер — бубен шамана. вокруг больной, обтер ей спину речным илом и обмыл ручьевой водой. Он велел до осени кормить Тайконэ жирной рыбой и поить оленьей кровью.

Окатетто выполнил совет шамана, и Тайконэ выздоровела. Только прежнего ума у нее уже не было. В чуме Окатетто наступил вечер, и сам он стал хмурым и неразговорчивым.

А теперь Тайконэ взята русскими. Она не успела бежать вместе с восставшими, и ее, наверное, повесили на городской стене или сожгли на костре.

…В чум Окатетто медленно, вместе со старостью вползала ночь, от которой никто не мог спасти его одинокое сердце.

И старик с надеждой всматривался в ясные лица Исая и Таули, прислушивался к их дерзким речам, но мрак давил его душу, и, ожесточенный, он ходил к стенам русского стойбища и мстил за свою жену каждую ночь…

Исай смотрит на Таули, перебирающего стрелы в своем колчане.

Таули резко встает. Лицо его сереет, губы дергаются. Он трогает плечо старика Окатетто.

— Я пойду умирать за Пани, — говорит он.

Исай торопливо хватает свой лук и перекидывает через плечо колчан. Но Таули отрицательно качает головой.

— Нет, я пойду один, ты еще должен увидеть родное стойбище. Я пришлю тебе мое слово из Обдорска. Клянешься ли ты быть моим братом и слушаться меня во всем?

— Клянусь, — говорит Исай и остается в чуме Окатетто.

— Прощай, Окатетто, — говорит Таули и твердым шагом выходит из чума.

В этот день обдорский воевода Тайшин впервые не чинил правеж над самоедским аманатом Пани.

Закованный в колодки Пани лежал на слежавшейся соломе, устилавшей пол застенка, и смотрел в узкое оконце. На скамье рядом с куском черствого хлеба стояла вода, принесенная стрельцом Миколой.

— Следить за тобой буду, — сказал он добродушно. — Воевода говорит, что за толмача, которого вы убили, он сто самоедов на виселичном наволоке развесит. Суровый он, воевода-то…

Пани с ненавистью смотрел в лицо русского. Микола улыбнулся растерянно и жалко и вышел из застенка.

Ночью по телу Пани прыгали крысы. У них были серые шелушащиеся хвосты. И всю ночь, прислонясь к стене и полусогнувшись, он отгонял крыс звоном цепи, коей был прикован к крюку в стене.

Только утром он заснул.

Проснулся он с ощущением надежды и счастья. Может, это солнце напомнило ему о чем-то. Оно уже стояло на полуденной стороне, и мягкие тени решетки медленно двигались по стене слева направо.

Пани захотелось посмотреть на солнце и проститься с ним. Преодолевая боль, он уцепился за решетку в узком оконце и зашатался. На лице его появилось выражение необычайного счастья. У окна стояла Нанук… Слезы медленно застилали ей глаза, и Пани улыбнулся совсем просветленной улыбкой. Он попытался сквозь прутья решетки протиснуть руку, но они оказались тесны, и он зарычал от бессилия.

— Пани, — шептала она еле слышно, касаясь губами его искалеченных пальцев, — я пришла, Пани… я навсегда пришла к тебе, Пани.

Пани рванул решетку, домик задрожал, но решетка была по-прежнему крепка.

И девушка плакала. Она торопливо шептала о том, как искала его, засыпая и просыпаясь с его именем на устах, но он молчал. Он смотрел на Нанук и плакал.

— Что ж ты молчишь? — неожиданно тихо спросила она. — Почему ты молчишь?..

Пани отшатнулся от окна, и странное мычание его было ответом Нанук. Через мгновение он до боли прижался мертвенно-бледным лицом к решетке и открыл рот.

Только сейчас Нанук поняла причину молчания. У Пани был отрезан язык…

Черным вороном распласталось на краю тундр, у ледяного моря, деревянное стойбище русских. В ночь в низкое небо плывут от острога медные звуки опаленных пожарами колоколов.

У дубовых ворот, окованных крест-накрест железом, Таули остановился. Он постучал рукояткой ножа, и к оконцу в воротах осторожно подошел стрелец.

— Карачей, братцы! — приглушенно закричал он.

Подбежали стрельцы. Свесив головы со стен, они увидели юношу.

— Князя надо! — дерзко крикнул Таули. — Мне нужна вонючая нерпа по имени князь.

Стрельцы, не понимая чужеземного говора, послали за толмачом. Пришел дьяк, боязливо всматриваясь в лица стрельцов.

— Что надо? — спросил он.

— Князя, — смиренно ответил Таули, — храброго князя.

Тяжело растворились городские ворота. Таули провели в терем князя Тайшина — обдорского воеводы.

Воевода только что пришел из бани. Пахнущий веником и квасом, он вошел в горницу и покосился на Таули.

— Кто таков? — спросил он у дьяка.

— Таули, сын Пырерко, по прозванию Неняг, — сказал Таули. — Комар, по-вашему, — пояснил он.

— Таули? — как бы в раздумье повторил воевода и тяжелым взглядом обвел юношу.

Таули заметил, как медленно сжимались пальцы воеводы в кулак. Но воевода был удивлен. Он не верил, что главный виновник восстания сам пришел к нему. Он растерялся от неожиданности.

— Что хочет от меня этот тощий комар? — спросил воевода, уже потеряв хладнокровие.

— Немногое, — сказал Таули, — обменять аманата Пани на самоедского толмача.