Иван Меньшиков - Полуночное солнце

И Пани утвердительно кивал головой и был счастлив тем, что мог говорить без языка.

И еще говорила девушка:

— Скорее меня камнем великий Нум сделает, чем я вернусь в стойбище отца. Я никогда не устану ездить с тобой и помогать тебе во всем.

Пани обнимал девушку и так ехал с ней.

А солнце все сильнее и сильнее припекало землю, и копыта оленей уже давно были сухи.

Олени запыхались, и тяжелые языки вывалились у них изо ртов, но, почуяв запах дыма и собачьего пота, они рванулись вперед, перепрыгнули речушку с зелеными и красными камешками на дне и влетели в стойбище.

И, точно по священному слову, сразу изо всех чумов выбежали дети, женщины, мужчины. И старейшина ввел Пани в свой чум. Посадив его на почетное место, он дал ему свежей оленины.

— Ешь, — сказал он встревоженно, — олени твои устали. Издалека, верно?

Пани указал рукой на Нанук, и она, садясь рядом с ним, сказала:

— Я говорю его устами. Женщины, принесите мне красной глины, которой вы красите ваши одежды и замшу.

И когда все женщины вышли, Нанук гневно сжала кулаки. Она подняла их над собой и крикнула:

— Видите?

И Пани открыл рот, и пастухи увидели отрезанный язык.

— Люди, — с грустью сказала Нанук, — с начала времен ненця и хасово умирали на свободе. Но пришли русские, и вы забыли этот завет старины. В чумах с решетками мучают наших людей русские. Где же месть? Кто посмел забыть о мести?

— Во всех стойбищах думают об этом, — сказал старейшина, — но кто поведет нас на русских?

— Таули, сын Пырерко, по прозванию Комар, — сказала Нанук.

— Таули жив?! — в один голос переспросили мужчины, и лица их посветлели.

— Мы готовы мстить, — сказал старейшина и замолчал, увидев женщину, принесшую красную глину.

Пани развел ее в горячей воде и, поставив чашу на колени, посмотрел на мужчин. Каждый из них подал по новой стреле.

Пани окрасил в цвет крови только оперения стрел. Это означало, что люди должны ждать последнего слова вождя — стрелы, уже окрашенной от оперения до наконечника, стрелы восстания.

— Отвезите их во все стороны, — сказала Нанук и вышла из чума.

Там уже пастухи сменили усталую упряжку.

Вышедшие вслед за Нанук юноши, пряча на груди стрелы мятежа, торопливо собирались в дальний путь.

Из чума вышел Пани. Так и не поев, он вскочил на нарты и вместе с Нанук покинул стойбище. Девушка взяла из его рук хорей и запела песню. Пани с удивлением слушал ее. Глаза его заблестели от гордости и благородного гнева. Он впервые слышал эту песню, ставшую родной во всех чумах безоленщиков и бедняков.

А Нанук пела песню, и ветер подхватывал ее и нес над озерами, над сопками, реками и болотами ее родины:

А в это время обдорский воевода пытал Таули.

Он подвешивал Таули на дыбе, и тяжелая плеть со свистом вырезала на его спине огненные рубцы, похожие на змеиный след. Хрустели вывороченные суставы, но Таули молчал.

Воевода сидел на скамье, и на тонких губах его трепетали отблески костра. На носу с горбинкой скопился пот, а черные глаза его выражали давнюю усталость. Всю жизнь воевода мечтал о славе Ермака, но царь не жаловал его, и воевода решил, что виною этому коварный нрав дикого народа самоедского, тунгусского, остяцкого.

Они никак не хотели платить ясак, наложенный на них воеводой. Они поджигали крепостцы, чинили воровские набеги, и он, прикованный государевой властью к Обдорску, только и знал напряженное ожидание новых поджогов, новых бед. Зато в застенке он чинил правеж с пристрастием и усердием.

— Где твоя воровская дружина кочует? — спрашивал воевода, посыпая солью кровавые рубцы на спине Таули.

— Свет велик, — отвечал Таули. — Спроси у своих шаманов.

— Скоро ли будет она здесь? — бесстрастно спрашивал воевода.

— Смерть твоя стоит на пороге твоего дома. Она придет для всех русских, прежде чем они успеют помолиться своему богу.

— Прижечь! — говорил воевода и выходил из застенка почивать.

И палач привязывал Таули к дубовой скамье. Он прижимал раскаленный прут к его пяткам и, почуяв запах горящего мяса, оставлял пытку до завтра.

Но и назавтра дьяку, писавшему допрос в своей толстой книге, ничего не удавалось записать.

Таули смеялся над воеводой.

— Мое прозвище — Комар, — говорил он воеводе. — Кто же их всех переловит? Даже закопав меня в землю, ты ничего не сможешь сделать мне. Земля родила меня, солнце играло со мной в детстве, родина наполнила меня силой и ненавистью. Умру ли я от твоей бессильной злобы!

И верно. Освобожденный от веревок и брошенный в угол застенка на сырую землю, Таули вновь наполнялся силой и мужеством, зарастали раны его, и смерть бежала прочь. И утром, шатаясь на усталых ногах, он с улыбкой подходил к палачу и говорил:

— Солнце уже встало, русский. Принимайся за работу…

Палач, потрясенный его мужеством, стал бояться Таули и накануне последней пытки неняга совсем покинул Обдорск.

Туманной ночью самоедский толмач Исай Пырерко постучал в городские ворота.

— Ай, жив! — сказал Микола, с удивлением рассматривая толмача и снимая с шеи сыромятный ремешок, на котором был подвешен огромный ключ от ворот крепости.

С визгом и скрежетом распахнулись наполовину опаленные пожаром ворота, и толмач пожал руку Миколы.

— Где аманат сидит, Микола? — спросил он, подозрительно вглядываясь в стрельца.

Микола указал на маленький домик в стороне от приказа. Толмач, прижимаясь к курным избам, подошел к застенку. Он заглянул во мрак, сгустившийся за решетками, и тихо сказал:

— Таули! Друг!

Таули прошуршал до полу в своих колодках, подползая к окну.

— Таули, — робко сказал толмач, — тебя пытали…

— Ничего, — ответил Таули и схватился дрожащими руками за толстые прутья решетки.

Стиснув зубы, он подтянулся на руках, и толмач увидел совсем другого человека: в черных волосах седину, зеленовато-серое лицо с глубокими глазницами, острые скулы. Но глаза друга еще сильнее, чем обычно, светились неугасаемым внутренним огнем.

— Воевода верит тебе, друг, — сказал Таули. — Служи ему так, чтобы наш народ знал, какие беды готовят нам русские. Ты все должен знать о наших предателях-многооленщиках.

— Тяжело мне, — прошептал Исай, — мне уже не вернуться в тундру. Все будут думать, что я двуязыкий. А мать?..

— Мы выгоним русских из тундры. Мы с пеплом смешаем их стойбища. Тогда мы не забудем и тебя, друг. Я сам тебе привезу мать. Ведь и я ее сын. Я целовал ее лоб и дал слово вернуть ей тебя. Это большое слово лежит у меня в сердце, и я никогда не забуду его. Пусть пока тебя ненавидят наши, потом они полюбят тебя.